Полковнику никто не пишет

Александр КЛИЩЕНКО

Московское время 6 часов 00 минут, – заверещала радиоточка, – после чего традиционно заиграл гимн Советского Союза. Заканчивался 2019 год, но гимн был все тот же советский, и камеры здесь с советских времен, похоже, тоже совсем не поменялись. Полковник резко вскочил с кровати, подошел к крошечному умывальнику, открыл кран и плеснул в лицо несколько горстей обжигающе холодной воды. Горячей воды, несмотря на все обещания Хозяина, в камере не было. Полковник подозревал, что не было ее специально, чтобы еще больше ломать и склонять к сотрудничеству арестованных, но официально объяснялось это вечно идущим ремонтом и отсутствием каких-то там технических возможностей. Каких возможностей полковник не понимал, да и уже не пытался вникнуть. Человек быстро привыкает к меняющимся условиям. Привык и полковник.

Самое страшное СИЗО России медленно просыпалось. Заскрежетали старые железные засовы, защелкали в коридоре пальцы и ключи надзирателей, привычно пахнуло рыбной вонью. Сегодня был четверг, а, значит, на обед опять будут давать рассольник, а на ужин зловонную запеканку со смесью протертой рыбы и серой картошки. Полковник сидел в этом изоляторе уже почти два года, но никак не мог привыкнуть к рыбному зловонию, и поэтому в четверг к тюремной пище не притрагивался. По утрам давали кашу, которая, как рассказывали соседи по камере, была вполне приемлемой на вкус, но кашу полковник тоже никогда не ел. Не любил еще с армии. Впрочем, сейчас о вкусе каши рассказывать было некому, потому что последние полгода полковник сидел в камере один. Хозяин объяснял это какими-то внутренними порядками, согласно которым осужденные по приговору суда за особо тяжкие преступления, могут содержаться только с такими же осужденными, которых якобы сейчас в СИЗО не было. Полковник попытался было поспорить и даже направил несколько жалоб в прокуратуру и Федеральную службу исполнения наказания, ни одного ответа так и не получил, и в конце концов успокоился. Сидеть в камере одному ему даже в чем-то нравилось. Он любил молчать и думать, а соседи выспрашивали его о деле, о том, каким он был человеком на воле, и вообще обычно разговаривали слишком много.

Полковник разделся до пояса и начал приседать от пола. Для своих лет он был в хорошей физической форме, которую, несмотря на достаточно сложные условия, старался поддерживать. В такой тесноте было достаточно трудно заниматься спортом и делать все привычные на воле упражнения, но это хоть как-то позволяло убивать медленно тянущееся время, а потому физической зарядке он уделял не менее одного часа утром и одного часа вечером.

Ровно через час, немного запыхавшись, он уже основательно умылся холодной водой с мылом, после чего сел за деревянный стол – работать. Работой он называл написание различных жалоб и ходатайств по делу, а также писем жене, дочери и совсем пожилому отцу. Адвокаты тоже работали и раз в две недели навещали его с отчетом, но по старой привычке он считал, что наиболее важные документы должен готовить сам. За эти два года он досконально изучил свое дело и даже неплохо вник в уголовный процесс, к которому ранее не имел никакого отношения. Впрочем, сейчас работы по делу было немного. Первый приговор, поразивший всех, кроме самого полковника, своей жестокостью, состоялся. Второе же дело еще только расследовалось. Полковник давно не ожидал от этого расследования никакой объективности, не испытывал ни надежд, ни иллюзий, но это не отменяло необходимость «работы». «Работа» отвлекала и развлекала его, а других развлечений он себе здесь придумать так и не смог. Телевизора в камере не было, газеты ему по каким-то причинам не поступали, а книги из тюремной библиотеки он мог получать не чаще двух раз в месяц и не более одной книги на руки. Библиотекарь, молодая и симпатичная женщина, почему-то очень редко заходила в его камеру и всегда глядела на него с таким недовольным видом, что ему даже почему-то становилось немного стыдно, что он отвлекает такую красивую девушку от того, что, действительно, важно. Полковник понимал, что, действительно, важно было погулять вечером с парнями, сходить в кино, поболтать с подружками, а не тратить время на какого-то стареющего и вечно молчаливого арестанта. Иногда, если попадалась хорошая смена, его развлекал дневальный – веселый, краснолицый прапорщик, который почему-то очень любил разговаривать с полковником, расспрашивать, как у того здоровье и иногда даже делиться новостями с воли. Прапорщик с каким-то маниакальным удовольствием собирал из газет сведения о том, кого и на какой срок посадили, сколько миллиардов отобрали у обвиняемых, и охотно рассказывал такие новости полковнику. Полковник рассказам прапорщика не радовался, но они хотя бы позволяли понять, что творится там, в другом мире, и что происходит с теми в этом мире, кого он когда-то знал.

Составив несколько жалоб на имя прокурора и оставив написание письма жене Наташе на вечер, полковник отложил ручку и задумался. Он вспоминал, как много раз сам, будучи одним из руководителей могущественной спецслужбы, человеком, которого боялись многие генералы, приезжал в это СИЗО, разговаривал с начальником оперчасти, вершил вместе с ним судьбы арестантов и решал, кому и как закрутить гайки, чтобы сломать, подавить, заставить признаться. За годы работы он переломал и передавил многих, а, когда пришли за ним, вначале не поверил и подумал, что это ошибка. Два года спустя он понял, что машина управления не ошибается, ее механизмы перемалывают всех и всегда, не давая никакого преимущества тем, кто когда-то был ее частью. С такими расправляются еще жестче и суровее. Они никогда не должны рассказать, как работает система, а потому будут перемолоты в труху, и если и выйдут отсюда, то глубоко больными стариками с трясущимися руками, которым никто и никогда не поверит. Сейчас на его месте должно быть работает другой полковник, а может быть даже генерал, который, как и он, прежде, ходит к начальнику оперчасти, строит какие-то планы, придумывает, распределяет, отдает указания. Возможно даже по его, полковника, душу. Но маховик провернется, и тот, другой, так же будет умываться холодной водой в этой самой камере, писать жалобы и вспоминать-вспоминать-вспоминать-вспоминать.

Он вспоминал, как радовался новой должности, которая открывала для него невиданные возможности. Власть. Она опьяняла и манила. Крупные бизнесмены, чиновники, силовики, все боялись его, полковника, который в какой-то момент стал первым слугой для всевластного руководителя. Но руководитель давно на совсем иной, не менее всесильной должности, а полковник меряет шагами маленькую камеру, освещаемую только тусклой и беспрестанно моргающей лампочкой. Ему много раз предлагали свободу в обмен на признание в отношении руководителя, но он не соглашался, надеясь в глубине душе, что тот когда-нибудь не забудет, замолвит слово, спасет. Дурак. Конечно же, забыл. Но сейчас об этом уже нечего вспоминать. Приговор зачитан, а срок оглашен. Оставались только воспоминания безо всяких надежд. Он вспоминал, как радовалась назначению и переезду в Москву Наташа, как они вместе строили планы, мечтали. Мечты сбывались. Новая большая квартира, дом в престижном поселке в Подмосковье, персональный водитель, водитель у Наташи, которого он оплачивал сам, рождение второго ребенка, отдых на море. Такая сладкая и такая комфортная жизнь. Надежды, планы, мечты. Все рассыпалось в один день таким же утром в 6 часов утра, когда в дверь позвонили. Обыск. Молоденький старший лейтенант волнующимся голосом зачитывает, что в отношении него, полковника, возбуждено уголовное дело. Это был крах. Интересно, как там Наташа? Такая же красивая или состарилась и подурнела от навалившейся беды? Может быть, уже давно нашла другого и совсем забыла о нем? Адвокаты рассказывали ему, что все в порядке, что свидания им не дают специально, они жалуются, но безрезультатно. Они рассказывали, что она каждый день пишет письма, что сильно переживает, но почта не доходит. Он тоже писал, много и безответно. В последнее время уже скорее по привычке, для себя, чтобы убить время, рассказать, как прошел день. Надежды на то, что придет ответ, все равно уже не было.

Снова громко загремели ключи. Кто-то из надзирателей шел по коридору. Полковник подошел к двери и застучал в нее кулаком: – Эй, старшой, можно спросить?

Дверь открылась, и в проеме показался знакомый добрый прапорщик с красным лицом: – Полковник, ну что вы стучите? Проверка же скоро. Опять взыскание начальник назначит.

– Простите, старшой, я только хотел спросить, нет ли мне почты, – с надеждой сказал полковник. Прапорщик грустно покачал головой и развел руки в стороны: – Полковнику никто не пишет, – и, поняв, что явно расстроил человека, добавил: – Не расстраивайтесь, полковник. Женщины, они такие. Лучше попробуйте на обед суп, хороший суп. Зря вы все время отказываетесь. И вообще, после отбоя у меня будет время. Я к вам зайду тихонько, расскажу новости в стране. Много новых громких посадок, полковник.

Полковник невесело кивнул, отошел от двери, сел на кровать и замолчал.

* * *

Немолодой прапорщик внутренней службы с красным лицом, громко отхлебывая пил горячий чай с сушками, и что-то читал. Другой сотрудник, чуть помоложе и не такой краснолицый, молча лежал на кровати и рассматривал что-то на потолке.

– Что ты там все читаешь, Семёныч, интересно же? – спросил он краснолицего.

Тот, не поднимая глаз от чтения, замахал руками, демонстрируя свою крайнюю занятость, – не отвлекай. Минут через 20 прапорщик, наконец, закончил чтение и с возбужденным воодушевлением заходил по комнате:

– Даааа. Бывают же женщины. Полковнику жена пишет. Любит его страстно, ждет, надеется. Преданная. Красивая. Фотку недавно присылала ему. Вот, посмотри, я себе над кроватью повесил.

– На черта мне ее фотка, – отозвался другой, – у меня своя баба есть.

– Да нет, брат, ты не понимаешь. Вот это баба, так баба. На одну бумагу каждый день столько денег изводит. И бумага вся такая лощеная, и душит ее духами какими-то. Я, как прочитаю, руки к лицу поднесу и нюхаю-нюхаю. Вот какая женщина. Знает ведь, что не дойдут письма, а все равно пишет. Как декабристки. Я про них в школе фильм смотрел, не досмотрел, правда. Меня из класса тогда выгнали. Там тоже красивая была.

– А он что? Пишет?

– Пишет. Каждый день тоже пишет. Сейчас вот тоже сидит, строчит что-то. Посмотри на камере, пишет?

– Пишет.

– Ну, а я тебе что говорю. Любовь у них. Денег у них было смерть, как много. Я в газетах читал. Все отобрали, дома, квартиры. А она про это ни словечка, только про любовь. Вот какая женщина. И он про любовь. Много непонятного мне там, но слова хорошие. Чувствую. Даже всплакнуть иногда хочется. Добро во мне какое-то просыпается от этих писем, вот что. – Да на черта ты их читаешь, он же снят с контроля вроде после приговора?

– Э, брат. Снят – не снят. Хозяин сказал читать, я и читаю. И мне хорошо. Пойду еще в туалете почитаю, подумаю.

– Алле, ты там только побрызгай после себя, есть же освежитель вроде. Как не зайдешь после тебя, так аж глаз режет, – напутствовал его молодой.

– А ты не ходи после меня, потерпи. Рыбка сегодня была хороша, –осклабился краснолицый и вышел из комнаты.

Вернулся он минут через 20 и уже без письма.

* * *

Утро началось так же, как и каждое утро в этом самом страшном изоляторе, с советского гимна. Сегодня полковнику не хотелось вставать с кровати, которую он даже в голове упорно отказывался называть шконкой. Умываться и делать зарядку тоже не хотелось. Он закрыл глаза и попытался снова забыться во сне. Через пять минут дверь в камеру заскрежетала и открылась. На пороге стоял знакомый краснолицый прапорщик и кричал: – Подъем, подъем! Заправляем шконку, на шконке не лежим. Приступаем к водным процедурам. Скоро завтрак и проверка.

Полковник встал с кровати, подошел к прапорщику и с надеждой спросил: – Извините, а почты сегодня нет?

– Полковнику никто не пишет, – грустно кивнул краснолицый прапорщик и для убедительности развел руки в стороны.

Небольшой луч солнца показался в мутном зарешеченном окне. Новый день наступил окончательно и бесповоротно. Полковник попытался улыбнуться ему, но улыбка вышла какой-то кривой и надломленной. Нужно было умываться и делать привычную зарядку.