Артисту, как и вору, надо вовремя смыться

Автор: Елена СВЕТЛОВА
01.01.1998

Беседовала Елена СВЕТЛОВА

15 января 1998 года гвардии старшему лейтенанту запаса, народному артисту СССР Евгению ВЕСНИКУ исполняется 75 лет. Поздравляем любимого артиста с юбилеем. Это совсем не секретно!

Высотка на площади Восстания. Огромные холлы. Не успеваю нажать кнопку звонка, как в дверном проеме вырастает Городничий, он же Кола Брюньон, он же Остап Бендер, он же Евгений Весник, народный артист СССР.

«Не люблю фотографироваться», – заявляет Евгений Яковлевич с порога и тут же рассказывает подходящую историю. В Кремле было торжество по случаю присвоения почетных званий. Как водится, решили сфотографироваться на память всей группой. «Можно, я скажу одно слово и все будут смеяться?» – невинно спросил Весник. «Конечно, конечно», – не ожидая никакого подвоха, согласился фотограф. «И я сказал «жопа» – такая ржа началась!» Кремлевские стены впервые услышали это звучное слово.

– Слышала, что эту квартиру вы получили с помощью Лукьянова?

– Случайно. Это было восемь лет назад. Я ведь никогда не обращался ни с какими просьбами, а тут написал Лукьянову письмо такого содержания: «Раньше, когда я был народным артистом РСФСР, мне было стыдно перед сыновьями и внуками за то, что мне негде было их посадить в квартире с четырехметровой кухней. Теперь же, получив звание народного артиста СССР, мне будет стыдно перед...» И расписался. Через две недели дали просмотровый ордер. Что здесь было... Раньше жил засекреченный генерал-лейтенант, потом сын его, алкоголик. На полу шашлыки жарили, а в уборной кал был на потолке. Я нанял бригаду ассирийцев, они сделали ремонт.

– Вам нравится эта квартира?

– Она не похожа на советскую. Но дом в аварийном состоянии. Трубы не меняли 49 лет, мы все трясемся. Здесь живут вдовы лауреатов Ленинских премий, летчиков-испытателей. Пенсии нищенские.

За рабочим столом, занимающим полприхожей, рождаются расходящиеся на ура книги Евгения Весника. «Дарю, что помню», «Врать не буду», «Куда ни глянь – смешно», «Смешно – куда ни глянь». Пишет Евгений Яковлевич только от руки, обращаясь к своим сорока дневникам и к памяти. Иногда вскакивает ночью ради интересной фразы. Придумал новый вид литературного изложения – триптихи. Суть в столкновении высказываний философов разных времен. От ассоциаций волосы дыбом встают. Триптихи для гурманов.

– Ваш голос звучит на Би-би-си. Как вы стали ведущим?

– Они случайно услышали передачу «Каруселька», а я там дурака валял, хулиганил, им понравилось. Пригласили в Лондон на запись. Меня расстроило, что русскоговорящие англичане лучше говорят по-русски, чем мы. Тот же Сева Новгородцев, еврей, а какая прекрасная у него речь. Я ненавидел Сталина, но он говорил точно, хоть и с акцентом, ни одного неправильного ударения. Ведь у нас, кроме Косыгина, никого в правительстве не было, кто был бы в ладах с русским языком. Ну никак не могут, например, справиться со словом «начать». А один наш правитель, он теперь посол, три года назад выдал: «углУбить преамбУлу...»

– Вы знаете английский?

– Нет, но чтобы лондонский таксист хорошо ко мне отнесся, достаточно было назвать две-три фамилии английских футболистов, тут же в ответ я слышал фамилии наших: «Симоньянс, Старостьен, Стрельцув...» – и связь была налажена.

– Не жалеете, что ушли из театра?

– Нет, артисту, как и вору, вовремя смыться надо. Мне стало трудно, начал плохо себя чувствовать, я ведь был контужен в связки, в бронхи, ранен – все сказывается. А задыхаться на сцене нельзя.

– Насколько важна для вас реакция зрителей? Могли играть в неполном зале?

– На меня это, конечно, действовало, хотя я умею импровизировать, тут же увлекаюсь сам, и мне уже не важно, сколько человек в зале. Я научился зрителей сразу делать своими союзниками. На концерте в полупустом зале могу сказать: «Хоть немодно сейчас цитировать Ленина, но у него есть замечательные слова, подходящие к нашему случаю: «лучше меньше, да лучше».

– Евгений Яковлевич, у вас репутация человека, способного к резким высказываниям, невзирая на лица.

Евгений Весник с женой

– Этим я отличался и многое терял, а в конечном счете моя принципиальность, иногда казавшаяся собеседнику грубостью и поначалу вызывавшая неприязнь у некоторых людей, заставила их меня уважать. Я ведь, например, был одним из немногих, кто мог сказать нелицеприятную правду Цареву, а его боялись как огня. «Евгений Яковлевич, только между нами, ну как я сыграл Короля Лира?» – подходил он. «Неважно, не надо вам это играть». Он менялся в лице немножко, но мне кажется, что такую прямоту он ценил.

И мой уход из театра тоже принципиален: мне думается, любой театр должен вторгаться в решение общественных проблем, быть ближе к реальной, сегодняшней жизни. И именно этим всегда славился Малый театр: ведь только в этом театре после «Ревизора» русский царь сказал: «А ведь больше всех досталось мне». Вот Малый театр ставил Островского, с нашей точки зрения, его пьесы, грубо говоря, были настоящим художническим хулиганством – ведь он замахивался на русское купечество! Смело!! Неплохо было бы ему подражать. А вот коверкать классику во имя популярности, как некоторые, Малый театр не имеет права и молодец, что не делает этого.

– Вы не боялись актерских розыгрышей?

– Я любил. Играешь по сто – двести – триста раз одно и то же, и если кто-то споткнется, не то скажет – это счастье. Сколько смешного было! Играли спектакль «Сын» Софронова, я не любил пьесу, но роль у меня была хорошая, начальника нефтяного треста. Саша Потапов играл молодого инженера. Девяносто девять раз мы с ним играли сцену: «Как тебя зовут?» – спрашивал я. «Александр Николаевич», – отвечал он. И на сотом спектакле, когда в зале сидели из министерства, сам Софронов толстый занимал два места, Саша, внешне насквозь русопятый, неожиданно представился: «Александр Абрамович...» Я поплыл.

Были случаи... В «Ревизоре» у Городничего есть такой текст: «Сегодня мне снились какие-то две необыкновенные крысы, которых я никогда не видывал, черные, неестественной величины, пришли, понюхали и пошли прочь». Какой величины? Я по-разному это изображал, но однажды, посмотрев на великого Владимира Александровича Владиславского, народного артиста, показал на нем: вот такой, дескать. Он только «ум-мм» да «ум-мм», даже говорить не мог. Но самое смешное не это. На следующем спектакле я руки держал в карманах, пальцем не двинул, а у Владиславского сработал рефлекс на этот текст... И так продолжалось несколько спектаклей.

В Театре имени Станиславского шел спектакль на военную тему. По ходу действия актер Туркин за сценой брал рупор и говорил: «Трево-га! Самолеты!» Мы ложились на пол. Вел спектакль родственник Саши Галича, Гинзбург. У него был дефект речи. И как-то раз Туркин не пришел. Гинзбург растерялся, а потом взял рупор, и понеслось: «Тьевога! Самоеты!» Мы так и повалились. Никто не мог говорить дальше. Он закрыл занавес. На следующий спектакль пришел Туркин, произнес свою реплику, но мы легли на пол, и все... Опять дали занавес. Долго привыкали.

Я обожаю такие вещи. А Толя Папанов, Боже, как я его разыгрывал! В шестьдесят третьем мы гуляли в Париже, и вдруг перед нами – де Голль. Въезжает в замок, без охраны. Мы обалдели. Менглет, Аросева, я, Нина Архипова. Какая-то женщина с коляской, подойдя к машине, вежливо обратилась к де Голлю: «Бонжур, месье де Голль!» Тот снял свою фуражку с длинным, как собственный нос, козырьком, вежливо кивнул ей головой и ответил: «Бонжур, мадам!» А Толя, он хоть и Волка играл, но сам, как ребенок, чистейшей души человек, не выдержал и сказал: «Бонжур!» Де Голль повернулся и ответил ему, осчастливленному: «Бонжур, месье!» И скрылся в воротах замка.

Я донимал Толю: «Где книга?» – «Какая книга?» – «Мои встречи с де Голлем». И во время спектакля, в самый ответственный момент, когда он, играя Воробьянинова, произносил: «Гебен за мир битте этвас копекен ауф ден штюк брот», я шептал: «Где книга? Книга где?» Он еле-еле сдерживался: «Замолчи, негодяй», пряча свою обаятельнейшую улыбку. Проходили два спектакля, я принимался за свое: «Де Голль привет прислал!»

– Папанов смешлив был?

– Смешлив, но он не очень любил розыгрыши и вообще был человеком фундаментальным во всем, очень организованным и меня, «негодяя», дисциплинировал. Мы ведь и водку пили, и бузотерили, но он никогда не позволял себе играть в полноги, как иногда делал я (честно признаюсь в этом).

– Наверное, некоторые реплики в «Золотом теленке» зрители воспринимали как очень злободневные?

– И недаром их не печатали долгие годы, а у меня были первые варианты романов. После слов «Мне снятся страшные сны» шла реплика: «Ну, пойдемте в вагон-ресторан». А там был другой текст, который я произносил: «Корейко, вы же не знаете причину ваших страшных снов. А причина этих страшных снов кроется в самом существовании советской власти. Сейчас я ее ликвидировать не могу. У меня нет времени. Пойдемте в вагон-ресторан». Зрители были в восторге.

– Евгений Яковлевич, как вам удалось не вступить в ряды КПСС?

– Я с четырнадцати лет понял, что живу в больной стране. Я имею в виду руководство. Моего отца арестовали в тридцать седьмом. Он из плеяды Уборевича, Кирова, Куйбышева, Орджоникидзе, Тухачевского, Якира, Егорова... Они были коммунистами-фанатиками, получали, например, зарплату, которая называлась партмаксимум и равнялась заработку среднего рабочего. Это были настоящие человеки...

На фронте я об этом не думал, но «За Сталина!» не кричал, а только «За Родину!». Часто на фронте звучал наш родной «Мат Иванович». Вот, например, дал бы я такую команду: «Внимание! Натянуть шнуры! Пятнадцать секунд выстрел! Огонь!!», меня бы сочли за шпиона. А подавал команду я такую: «Внимание! Вашу мать! Натянуть, вашу мать, шнуры! Вашу мать, пятнадцать, вашу мать, секунд выстрел! Вашу мать! Огонь!! Мать вашу!!!» Полным текстом, конечно. И все было в порядке. И мне вообще кажется, без «Мат Иваныча» мы бы долго еще воевали.

А когда я вернулся с фронта с двумя медалями «За отвагу», орденом Красной Звезды и Отечественной войны II степени и окончил четвертый курс театрального училища с отличием, меня не взяли в театр, как сына врага народа, я убедился в том, что в своих предчувствиях еще в четырнадцать лет был прав. Весь ужас сталинщины происходил от трусости: сильные мира того уничтожали людей десятками тысяч только потому, что боялись разоблачения своих злодеяний. А ведь это подзабыли, а многие и не знают. К сожалению...

Я не был октябренком, не вступал в пионеры, потому что был с отцом за границей, он представлял Россию в Америке, Германии, Швеции. В комсомол меня бы не приняли, как сына врага народа. Когда мне присвоили звание народного артиста РСФСР, меня вызвал Царев: «Друг мой, надо вступить в партию, вы же народный артист». «Я могу быть с вами откровенным? – спросил я. – Вы бы вступили в партию, которая расстреляла ни за что вашего отца?» «Извините, – сказал Царев, – вы свободны». Под пулеметом не вступил бы в эту партию. Нас, беспартийных народных артистов, было очень мало. По пальцам пересчитать.

– Но роли коммунистов вы играли?

Тот самый Городничий

– Играл и всегда вкладывал в них образ своего великого отца. Например, в спектакле «Девица-красавица» Симукова у меня была роль парторга завода. Вот в одной из сцен спектакля я сам придумал ответ, когда Левинсон меня спрашивает, а что такое коммунизм. Тут я делал паузу, задумывался и в растерянности шепотом спрашивал: «А ты как считаешь?» «Когда все будут ударниками, по-стахановски будут работать, начнется коммунизм», – говорил он. «Ты как-то непонятно объясняешь», – так же шепотом отвечал я. Это в то время, милая моя. Я играл с огнем! А потом мы с Яншиным долго оправдывались перед реперткомом, была такая жуткая организация, о которой молодые люди, слава Богу, и не знают. Одним росчерком пера этот комитет мог хоронить спектакли, что успешно и делал.

– Что вы делаете, когда вам плохо?

– Водку пью. Вспоминаю смешное.

– Как вы думаете, какой самый лучший возраст в жизни мужчины?

– Каждый день.

– А в жизни женщины?

– Женщину понять невозможно, это существо, не поддающееся разгадыванию. Женщина – ребус. Недаром же существует пословица, что первые предатели – жены, я добавляю иногда и интеллигенцию...

– А вы счастливы в браке?

– Всякое бывает. Каждый по-своему несчастлив. Я не верю, когда хвалятся своими счастливыми браками. Есть люди, которые по ТВ с упоением говорят, что прожили счастливую жизнь, а я вот, например, знаю, что у одного из упоенных три любовницы, а у жены – двое любовников. В общем, как правило, эти публичные упоения – липа, потому что любовь – это таинство, а не ширпотреб. А мы с женой живем нормально. И скандалим, и не разговариваем... А когда люди постоянно сюсюкают друг с другом – это точно отсутствие семьи, тоже липа.

– Вы были знакомы с Лялей Черной. Что она для вас значила?

– Очень много. Интереснейший человек, от которого исходил большой свет, с потрясающей интуицией, величайшего обаяния и ума, но при этом образование – четыре класса сельской школы, а душевной доброты не просто богоугодной – до глупости: все с себя могла снять и подарить.

– Она была красива?

– Я сужу о красоте по глазам. Говорят, актриса Н. – не хочу называть – чрезвычайно красива, но, простите, я вижу у нее злые глаза. И знаю точно, что за ней редко кто ухаживал. Она очень томилась этим обстоятельством и даже просила меня познакомить с кем-нибудь достойным. Что делать? Ну нету в ней этого, так сказать, извините ради Бога, магнетического «сучизма». А другая, например, и косолапенькая, и несуразненькая, но с элементом магнетизма, привлекает к себе целую очередь страждущих. Красивая женщина та, которую, извините, хочешь... Ничего не поделаешь...

Я на всю жизнь запомнил, как наш капитан влюбился в Риге в профессиональную проститутку. Эффектнейшая женщина! Не вульгарная. В Прибалтике не было явных, как говорят блатные, лярв. Его выгнали из партии, звания лишили, он взял ее с собой в родной город. И эта женщина родила ему двух детей, открыла кружки танцев и вышивки, научила баб печь пироги с тмином, варить компот из ревеня. К ней никто пальцем прикоснуться не смел, а ведь она была клейменая проститутка...

– Евгений Яковлевич, вы, как народный артист, прилично зарабатывали. У вас были сбережения?

– Никогда не было. И сейчас нет. Купил машину, кое-что жене отдал, с долгами рассчитался, немножко осталось – тысяча долларов. Я как-то об этом не думал. Когда получал по десять тысяч рублей авторских за инсценировку «Золотого теленка» и «Двенадцати стульев» – бешеные деньги по тем временам, – за две тысячи такие банкеты устраивал... А так все проигрывал на бегах. Голодный ходил, в штанах потертых.

– Хорошая была компания?

– Михаил Яншин, Андрей Старостин, Михаил Иванович Царев – будь здоров компаньица была! Года три это продолжалось. Потом надоело проигрывать, я сказал себе «дурак», и все. Была еще такая «ресторанная» история. Моя жена уехала в командировку, и я зачастил в кафе «Метрополь». Официантка Женя, милая женщина, решила, что у меня нелады в семье. «Вот вы народный артист. А сколько получаете?» – «Триста рублей». – «А сколько на круг выходит, если подрабатываете?» – «В среднем выходит рублей четыреста пятьдесят». Женя склонила голову, посмотрела на меня и как-то по-матерински сказала: «Женитесь на мне. Я вам буду каждый день пятьдесят рублей давать...»

Фото Вячеслава ПОМИГАЛОВА

– В вашей книге «Дарю, что помню» есть такая фраза, почти афоризм, что когда нечем помянуть застолье, всегда рассказывают, чем угощали. Это так. Но кто был вашим любимым товарищем по застолью?

– Смотря в какое время. Самым красивым был, наверное, Яншин. Я описывал в книге, как он предложил мне пообедать в ресторане «Баку» на спор: кто кого переест. Рассчитываться должен был проигравший. Зарплата моя в то время была нищенская, но я не сомневался в победе, потому что все время хотел есть. Яства сменялись. Официант приносил четвертую порцию шашлыка и четвертую бутылку кахетинского каждому. Взмокшие, тяжело дышащие, мы продолжали соревноваться, пока Яншин не выдохнул: «Не могу больше... Проиграл». Мы поехали на ипподром, но не прошло и часа после сытного обеда, как Яншин пригласил меня отведать солянки... Потом Андрей Старостин мне открыл секрет: оказывается, Яншин проиграл специально, просто хотел меня, нищего, угостить. Он говорил мне: «Вы так аппетитно кушаете. Пойдемте поедим». А мне нравилось, как он ест. Смешной человек, приходит как-то домой под утро, в карты играл с Андреем Старостиным, спрашивает у домработницы: «Нюшечка, у нас есть что-нибудь покушать?» «Хоть шаром покати». И он заплакал, по-настоящему, как ребенок...

– Говорят: «вкуснее ничего не ел». У вас были такие гастрономические впечатления?

– Иногда нет ничего вкуснее картошки. А самым вкусным было, пожалуй, блюдо в парижском ресторанчике «Мамзель Адель» – густой суп из креветок, посыпанный тертым сыром четырех сортов... Еще помню потрясающий шашлык из только что выловленной гигантской белуги – 412 кг! Когда я укусил эту белугу, понял, что такое атавизм. Рычать хотелось, чтобы не отняли.

– У вас гостеприимный дом?

– Считается, что да. Выпить хотите? Гаркави, знаменитый конферансье, не болел ни ангиной, ни гриппом. До старости зубы у него целые были. Так он с четырнадцати лет пил пейсаховку – еврейскую водку на чесноке. Вы встаете утром, чистите зубы, говорил он, а я наперсточек, двадцать пять граммов, выпиваю.

На столе появляется семга собственного посола, сыр «рокфор» и, конечно, водка, настоенная на зелени и чесноке. Холодильник частенько набит свежей рыбой, Весник – страстный рыбак, но нынешняя зима слишком холодная, и снасти ждут своего часа.

Наше импровизированное застолье прервал телефонный звонок. Звонил доктор, спрашивал о здоровье своего веселого пациента. Евгений Яковлевич тут же сострил: «Как чувствую себя? Лучше Ленина. Только он лежит, а я пока хожу». И рассказал анекдот про больного, который донимал своего врача: правильно ли я, мол, делаю, что лечусь по справочнику г-на такого-то? Это ваше дело, дипломатично замечал врач, но вы можете умереть от опечатки...

– Евгений Яковлевич, скажите откровенно, вам приятно, когда вас узнают?

– Нет. Понимаете, например, у меня мрачное настроение духа. Когда тебя узнают, а ты продолжаешь находиться в своем настроении, говорят: хам, обнаглел, зазнался. На сцене я могу быть в любом состоянии. Рассказываю две-три смешные истории, в ответ смеются, и я заряжаюсь. Я умею себя «вздрючивать», вплоть до того, что делал запрещенные вещи.

– Какие же, если не секрет?

– Я выпивал немножко коньячку, и Царев, который был к этому строг, знал, что я никогда не ошибусь. Он мне сказал: «Вам – можно». И я действительно ни разу не оговорился, ни разу не опоздал на спектакль, всегда был творчески готов на репетициях. В последние годы я в пятом акте уже не мог играть Городничего – дыхалки не хватало. Начиналась астма, я не знал. А коньяк расширял сосуды. Мне в гримерку приносили сто граммов коньяка, полплитки шоколада – это удар сильный. А научил меня употреблению этого зелья Гриша Новак, тридцатитрехкратный чемпион мира по поднятию тяжестей. Он говорил: когда на арену – коньяк с шоколадом, а когда к женщине, то полкружки пива – полкружки сметаны, и я в порядке.

– Вы и в других спектаклях пользовались запрещенным приемом или «Ревизор» был исключением?

– Нет, коньяк подавался только на «Ревизоре» и только перед пятым актом. Физически роль Городничего – одна из самых сложных в мировой драматургии. Если играть в «полную железку», на грани помешательства, то ты выдыхаешься после первого акта. И Гоголь, гениальный режиссер, это, очевидно, понимал. В первом акте Городничий на сцене, до середины второго акта у него передышка, в третьем Городничий играет, в четвертом Гоголь вообще его убирает для отдыха, иначе у актера не хватит сил на сложнейший пятый акт.

– Вы сразу нашли «ключик» к этой роли?

– Сыграть в идеале эту роль с полной физической нагрузкой – это значит просто умереть и больше ее не играть. Эта роль бездонна по своей глубине, но я умирать, как вы сами понимаете, не очень хотел, поэтому «вожжи» чуть-чуть отпускал, но все равно от перенапряжения до четырех – пяти часов утра никак не удавалось уснуть. Я чувствовал внутреннюю отдачу зрительного зала, но сколько зрителям дашь, столько же от них и получишь. Это надо помнить молодым актерам. Тратиться, братцы, надо, тратиться. Все, что отдал, – твое (почти по Библии).

Автор:  Елена СВЕТЛОВА