«Понимали, что будет война…»

«Совершенно секретно» продолжает проект «Книга народной памяти», посвященный 75-летию Великой Победы. Сегодня мы публикуем рассказ жительницы Нальчика Альбины Константиновны Линник, которая потеряла своего отца в первые дни Великой Отечественной войны, ее мама ушла воевать с немецко-фашистскими захватчиками, а сама она пережила оккупацию.

Когда началась Великая Отечественная война, Альбине Линник было всего три года. Поэтому своего папу, погибшего двадцатичетырехлетним в первые месяцы войны, она помнит плохо. Помнит, как махала на него руками и кричала: «Уйди, папка!», когда он ее забирал со двора, где девочка играла с соседскими детьми. Вместо своих воспоминаний осталось то, что рассказывали мама с бабушкой и три его брата, оставшиеся в живых. «А мама прошла почти всю войну… Очень красивая она была, но так и осталась одна, ждала все время, даже когда война давно закончилась. В госпиталях насмотрелась на солдатиков, у которых ни ног, ни рук. Говорила – Костя, наверное, где-то тоже такой… Или не хочет калекой к нам возвращаться, или просто не может нас найти», – рассказывает Альбина Константиновна.

СКОРО ВОЙНА

«До войны наша семья жила в Ярково, это 30 километров от Тюмени. Папа работал учителем истории и конституции, а мама – акушеркой, она закончила акушерские курсы в Тобольске. Папа, я знаю, всегда хотел поступить в морское училище, он готовился, изучал историю флота, занимался спортом – бегал, ездил на велосипеде, крутил «солнце» на турнике. Плавал очень хорошо, поскольку собирался стать моряком. Поступил в училище, когда мне был год. Папа был красавец, умница, комсомолец-активист, политически подкованный. Очень радовался, рассказывала мама, что попал в тот набор училища в Кронштадте, где готовили политруков для флота. Поступил он в 1939 году и проучился до лета 1941 года. А в 1940 году мы получили от него письмо: «Я договорился с Тимой (это его брат, мой дядя), чтобы вы пока переехали жить к нему – в Брест. А потом, когда закончу училище, на какое море меня пошлют, туда вы со мной и поедете!». Тимофей был самым старшим братом, работал в госбезопасности. У них, у Сидоровых, была большая семья, в которой все старались друг другу помогать. И мы отправились к Тимофею в Брест. Я помню – люди вокруг чувствовали, что скоро война будет, все об этом говорили. Польша недалеко, оттуда приходили известия о близости войны, говорили, что там стреляют. И я, маленькая совсем, думала: «Куда же мы приехали, когда война скоро?». Но уже приехали… Перебрались мы в Брест, по дороге заехав в Ленинград к папе. Там, в фотоателье, и была сделана одна из немногих оставшихся его фотографий – там мама, папа, бабушка, дядя Жора и дядя Вася, папины братья. Папа там очень красивый… Тогда мы видели его в последний раз. Мама на этой фотографии очень грустная. Я сейчас себя укоряю за то, что так и не спросила у нее за все эти годы – почему? Предчувствовала что-то?

Я помню, что дядя Тимофей пресекал всяческие разговоры о возможной войне: «Какая война! Чушь не говорите! Если кто услышит – расстреляют…» А в начале июня он и его жена Зина, оба сотрудники НКВД, собрались на курорт. Их все отговаривали: дескать, точно война будет! Но они 5 июня все-таки уехали в Крым. Когда началась война, оба отправились в тамошний военкомат и оттуда ушли на фронт – вместе. На фронте Зина забеременела Толиком, и мой брат появился на свет в 1942 году в Ташкенте. И только в 1944 году дядя Тима встретился со своей женой и впервые увидел уже двухлетнего сына. Это было в Полоцке, где стояла их часть.

…Последнее письмо от отца мы получили летом 1941 года. Никаких особых сведений о том, куда его направляют, что в его жизни происходит, в письме не было. Была в конверте фотография: папа и рядом парень в морской форме. Фамилия парня почему-то отрезана, осталось только «Захар Урв…». Была обозначена дата – 10 июня 1941 года. И дописано ручкой «Остров Найссаар. Моим дорогим жене и дочери». Лично я думаю, что это было последнее его пристанище. Бабушка, конечно, переживала из-за отсутствия вестей от сына, но она твердо верила, что мужчины из их семьи сильные, выносливые и практически неуязвимые и что с ними ничего плохого не может случиться… И маме внушала то же самое. А мама папу очень любила. Прожить вместе они успели всего ничего, меньше двух лет, поженившись в 1937 году… Когда я подросла, после войны уже, отправляла многочисленные запросы, надеясь узнать хоть что-то про отца. Ответили нам только что «пропал без вести» и когда – 30 августа 1941 года. Уже позже я купила и буквально до дыр зачитала книги «В море погасли огни» и еще одну, не помню названия, автор – Пётр Капица, в которых говорилось о «мясорубке» на Балтийском море в августе 1941 года. Уже позже, в сознательном возрасте, я случайно познакомилась с сотрудником исправительной колонии, которому в августе 1941 года довелось быть на Балтике, он подвозил туда горючее: «Деталей не расскажу, но была мясорубка. Воды почти не видно, тела в черных бушлатах плавали. И бескозырки…» Вот и все, что мне удалось узнать о папе. Его братья, двое из которых были сотрудниками НКВД, тоже искали хоть какую-то информацию о нем, но, как и я, безуспешно.

БРЕСТСКОЕ ДЕТСТВО

Брест помню хорошо, до мелочей. Я и сейчас узнала бы дорогу к речке, перед глазами стоят плоты, лодочная станция, кафе, дома, ворота цветные… И обстрелы помню. Как рыли окопы во дворах, в них все заходили с одной стороны и сидели. Когда стало понятно, что людей в этих окопах убивает взрывной волной, кто-то придумал, что надо рыть по-другому, в форме буквы S. В них действительно оказалось безопаснее.

Нас приучали всегда быть готовыми к налетам. Детей учили: перед тем, как лечь спать, все вещи раскладываешь рядом, на столе, чтобы за минуту одеться и добежать до окопа во дворе.

Помню, как в конце 1941 года дядя Володя попал в облаву на рынке, ему тогда 17 лет было. Мы его называли Чапай – такой он был бесстрашный, заводной. С пацанами по вечерам нападали на идущих немцев, отбирали у них оружие. А тут ничего не смог сделать, убежать не смог. Их – в основном попались старики и подростки – согнали на вокзал, с собаками загнали в вагоны и отправили в Германию. Вагоны были закрытые, но мы издалека слышали, как в них плачут. Дяде Володе повезло: он попал к незлой, домовитой немке. Она его выделила из всех: «Ты что по хозяйству делать умеешь? – Все!». У нее он и проработал, пока не пришли наши войска, с ними он из Германии и ушел, с ними войну закончил. Его, конечно, по возвращении в Союз долго проверяли, но все оказалось нормально. Еще в первые дни войны дядя Володя свой комсомольский билет спрятал в стене Брестской крепости, между кирпичами. А когда вернулся в Брест, это уже в 1947 году было, – нашел. Сколько там всего происходило, а билет сохранился… А однажды фашистская бомба попала в дом, в котором мы жили. Пробила крышу, платяной шкаф, где хранились наряды тети Зины и ее любимая шуба, пролетела рядом с моей кроваткой и ушла в подвал, где почему-то так и не взорвалась…

Так и не смогла я забыть, как фашисты расстреляли в Бресте еврейский квартал – это, считай, один из первых налетов был, и никто не ожидал, что будут бомбить все подряд. Евреев в Бресте много жило – портные, обувщики, жестянщики, все мастеровые. Мы ночью слышали стрельбу и взрывы, а утром с бабушкой пошли посмотреть, что там случилось. Почти все дома квартала были разрушены, а на деревьях висели части тел – руки, ноги… А мы же этих людей всех знали. Потом еще страшнее было: евреев заставляли рыть ямы, потом гнали их в эти ямы и там расстреливали. Землей присыпали тела, слой земли – сантиметров пятнадцать, не больше. Из земли торчали руки, края одежды…

МАМА

Из Бреста мы с бабушкой и мамой перебрались в деревню, поселившись там у одной крестьянки в домике. В дороге мы с бабушкой сидели на подводе, а мама лежала плашмя, а сверху ее бабушка забросала одеждой – я только потом поняла, почему. Вскоре мне сказали, что она уехала куда-то, но я по каким-то отрывочным фразам поняла, что мама – в партизанах. За долгое время я ее увидела один раз: когда прокралась за бабушкой, которая несла в сарай миску с едой. Я подсматривала, ни мама, ни бабушка меня не видели. Зато потом на улице, встретив какого-то знакомого – сейчас уже не помню, как его звали, помню только, что брюки у него черные были, – я гордо сообщила, что мама в партизанах, недавно домой покушать приходила. Он присел передо мной и тихо сказал: «Ты никому-никому такого не говори, ни в коем случае, а то вас за это расстреляют». Я запомнила это и с тех пор про маму молчала, говорила: не знаю, где…

Мама не состояла в партии, не была какой-то особенно идейной. Но сначала в партизанский отряд, а потом и на фронт она отправилась без всяких сомнений: бабушка ей пообещала, что со мной она сама управится. Если что, братья Кости помогут. Иди, сказала, не сомневайся, бей врага…

Чуть позже мама уехала на фронт с составом, который вез раненых, и до 1946 года работала в госпиталях – сначала на территории СССР, потом на территории Германии, потом в Польше – в Лодзи и в Варшаве. Ее после этого я увидела только через несколько лет.

Мы с бабушкой отправились пешком на восток, шли через деревни и хутора. Бабушка нанималась на какие-то разовые работы: в одном доме постирает, в другом – огород в порядок приведет, где-то полы помоет, где что-то починит. Один раз, я помню, наняли ее искупать большое семейство и вывести у всех вшей, и бабушка мазала всю эту семью керосином. За работу ей давали, как правило, хлеб и молоко. А в одном доме, где явно не бедствовали, выставили на стол огромную миску вареной дымящейся картошки. Я помню, какая она была красивая, золотисто-розовая, на солнце прямо светилась. И по кружке молока с пенкой дали. Так мы и шли… Осторожно, конечно, шли – в то время появилось много каких-то бандитских отрядов, которые то ли против советской власти были, то ли искали, чем поживится. А некоторые говорили, что они немцам содействуют. Они нападали на более или менее приличные дома, грабили их. На путников тоже нападали, поэтому днем для безопасности мы старались идти болотами. Местное население тоже частенько отсиживалось возле болот: бандиты туда ходить почему-то боялись. Странно, но запомнилось: местные мальчишки, которых мы как-то раз там встретили, научили меня заплетать косички, показав с помощью болотной травы, как это делать. Я до этого не умела, носила распущенные волосы, а бабушка мне их понемножку подрезала. Потом мы пристроились к эвакопоезду и с ним добрались до Кавказа. Там уже, после разговора с новыми знакомыми, врачами Монаковыми, решили осесть в Нальчике, про который нам рассказали, что город спокойный и в нем не голодают. Я понимала, что бабушка – это бабушка, но отношения у меня с ней были очень близкие, она старалась мне во всем быть вместо мамы. Так что я себя сиротой не чувствовала, но все время мечтала о том, как с войны придет мама. А она вернулась только через год после Дня Победы. Наша встреча произошла в Долинске (курортная зона Нальчика), на территории нынешнего санатория имени Калмыкова. На поляну, где сейчас санаторий, на прогулку приводили детишек из лагеря, куда меня бабушка отдавала на лето. Я ее увидела издалека – красивая, статная женщина в светлом платье, я таких и не видела, и с букетом цветов шла в нашу сторону от дороги. Выглянуло солнце, позолотило ей волосы, и такая она была невероятно красивая, что я сразу поняла: это моя мама! И тут она ко мне побежала… У нее в руках, кроме цветов, еще и мороженое для меня было.

ЖИЗНЬ БЫЛА ГОЛОДНАЯ, НО ТАКАЯ ХОРОШАЯ….

Но первое время я маму все-таки чуть-чуть сторонилась, отвыкла от нее. Успела ее забыть, и мы долго друг к другу привыкали. Она, как человек военный, в Нальчике тут же отправилась в военкомат, и ее направили работать в санаторий «Золото и платина», где долечивали раненых, а я с подругами от школы организовывала там концерты. Тогда все санатории в Нальчике фактически были госпиталями, и мы с удовольствием в них выступали. Маму мою любили, она очень хорошо делала уколы, да и вообще была хорошей медсестрой, так что, случалось, приезжали больные специально к ней. У нее осталось очень много госпитальных фотографий – и военных, и послевоенных. Сделаны они, наверное, были в разных местах, но на всех были люди без рук, без ног, перебинтованные. Таких я видела и в Нальчике, у мамы в госпитале. Раненые просили их сфотографировать, чтобы карточки родным домой послать. Когда приходил фотограф, мама усаживала солдат на стулья и клала им на колени букеты сирени – прикрыть ампутированные ноги. А они улыбались – война же кончилась! Жизнь тогда была голодная, но такая хорошая… Кстати, многие из этих изувеченных парней оставались в нальчикских санаториях до середины 70-х годов прошлого века, а то и дольше. Их оттуда не выгоняли, кормили, находили им какую-то несложную работу – оказалось, что не всем женам и семьям нужны калеки. Меня это потрясло. Если бы можно было папу увидеть живым, хоть и искалеченным!..

АЛЬБИНА КОНСТАНТИНОВНА ЛИННИК С МАМОЙ

Мама была представлена к медалям «За взятие Варшавы» и «За взятие Берлина». Документы об этом сохранились, а медали эти она так и не получила. Но не обижалась, у нее были несколько медалей и орден. Дожила мама до 85 лет, замуж звали ухажеры, с некоторыми даже я умудрялась подружиться, а она в какой-то момент всем давала от ворот поворот. «Не нужен нам никто!» – говорила мне. Видимо, дело было в ее характере: она не прощала ничего и, видимо, сравнивала всех с папой. Она была очень красивая, до старости сохранила точеную фигуру, которой все знакомые женщины завидовали.

КОНСТАНТИН СИДОРОВ, ОТЕЦ АЛЬБИНЫ ЛИННИК

…Мама всегда избегала разговоров о войне. Сама никогда не заводила речь об этих годах, на мои вопросы отвечала очень скупо и тут же переводила разговор на другие темы. Приезжала к нам в Нальчик тетя Дуся из Рыбинска, с которой мама во время войны работала в госпиталях Германии и Польши. В 1946 году тех медсестричек, у кого были дети и семьи, отпустили домой, в СССР, и мама уехала. А тетя Дуся вынуждена была еще на несколько лет остаться в Германии, поскольку была незамужняя, и детей у нее не было. И когда тетя Дуся гостила, тоже не звучало никаких воспоминаний. Говорили только о том, что есть сейчас и что будет. Мне это было удивительно…

Каждый год 9 мая перед портретами папы и мамы ставлю свечку. Такие красивые оба! Хотела в этом году с папиным портретом пройти с «Бессмертным полком» – не сложилось.

Фото из архива автора