НОВОСТИ
Основателю «Русского продукта» Ольге Миримской грозит двадцать лет
ЭКСКЛЮЗИВЫ
sovsekretnoru
ОЛЬГА ВАКСЕЛЬ: «ОН СНОВА НАЧАЛ ПИСАТЬ СТИХИ, ТАЙНО, ПОТОМУ ЧТО ОНИ БЫЛИ ПОСВЯЩЕНЫ МНЕ»

ОЛЬГА ВАКСЕЛЬ: «ОН СНОВА НАЧАЛ ПИСАТЬ СТИХИ, ТАЙНО, ПОТОМУ ЧТО ОНИ БЫЛИ ПОСВЯЩЕНЫ МНЕ»

ОЛЬГА ВАКСЕЛЬ: «ОН СНОВА НАЧАЛ ПИСАТЬ СТИХИ, ТАЙНО, ПОТОМУ ЧТО ОНИ БЫЛИ ПОСВЯЩЕНЫ МНЕ»
Автор: Виктория СОКОЛОВА
Совместно с:
13.11.2015
 
Надежда Мандельштам называет воспоминания Ольги Ваксель «дикими эротическими мемуарами». Сказано было в сердцах, но действительно, в них проходит череда отношений «запутанных, а порой и неестественных»… Время, о котором идёт речь, грех возводило в культ, если помнить об этом, станет немного понятнее полная душевная опустошённость Ольги Ваксель (такой яркой и, казалось бы, пылающей интересом к жизни), перемежающаяся страстными вспышками надежды и тоски от недосягаемости счастья. Стихи Ольги Ваксель, которые при жизни она почти никому не показывала, пронизаны отчаянием: «Как больно прошлое, как будущее страшно…», «Хоть на недолго темноту – на память…», «Я скитаюсь от лжи до лжи/По неведомому пути…».
 
«Музыка была в ней самой…» – призналась Надежда Яковлевна во «Второй книге», тут же, впрочем, добавив: «…но не в её мемуарах». И правда, удивительно, насколько разнящиеся впечатления способны вызвать в читателях эти воспоминания. В воображении одних они рождают восхитительный женский образ, у других же вызывают полное отторжение.
 
К первым, например, относится писатель, доктор культурологии Александр Ласкин, посвятивший Ольге Ваксель документальную повесть, исполненную восторженного удивления и любования. Или известный мандельштамовед Павел Нерлер: «Гётевский образ Миньоны из «Вильгельма Мейстера», возникший у Мандельштама, удивительно точен, – пишет Нерлер. – Лютик и была его живым воплощением: бродячая циркачка, поющая дивные песни, околдовывающие слушателей, девчонка почти, рядящаяся в мужские одежды, и в то же время зрелая чувственная женщина, умеющая глубоко и возвышенно любить и страдать». Она же у Нерлера – и бесконечно женственная, вожделенно греховная Кармен, и «богемная умница-грешница» Гермина…
 
Но вот как откликается на этот образ поэтесса и литературовед Елена Невзглядова: «Я читала эти записки в рукописи… Так же, как и её стихи, они не произвели на меня впечатления. Вернее, по этим запискам я составила портрет, совсем не похожий на тот, что рисовался нашему автору… (А. Ласкину. – Прим. ред.). Одному читателю кто-то представляется экстравагантной истеричкой, пустой, как яичная скорлупа, способной лишь подражать выдохшемуся символизму, а другому этот кто-то является «ангелом, летящим на велосипеде», гением чистой красоты, чьи поступки – «отважный лёт» (цитата из её стихов). Такое вполне может случиться».
 
Оценки разошлись жёстко – «или… или…».
 
Чтобы вспомнить о женщине, которая вдохновила великого поэта, газета «Совершенно секретно» публикует отрывки из воспоминаний Ольги Ваксель. Сама рукопись хранится в Музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме. Она была приобретена музеем у наследника Ольги Ваксель Арсения Арсеньевича Смольевского в 2005 году. На титульном листе значится: «Воспоминания Ольги Александровны Ваксель (1903–1932), частью продиктованные ею своему мужу Христиану Вистендалю (1903–1934), частью написанные ею самою и привезенные из Норвегии сестрой Христиана г-жой Агатой Стрэм в 1965 г.». На последней странице – дата: «31/8/32».
 
1913 г. …Вскоре мы переехали в Царское Село… Отчим получил роту, а позже – комендантство над Царским павильоном, вокзалом министров и царей. Деревянный одноэтажный дом из двух квартир, желтый, с красной крышей. …В школу ходили трое: я, Толя и Таня (дети друзей семьи Корольковых). Водил нас кто-нибудь из денщиков, либо наш Поликарп, либо их Стась. В школу приходилось идти почти через весь город мимо казарм казачьих и сводного полка. …На пути из школы денщики бывали нагружены корзинками с провизией. …
 
В одно из таких возвращений состоялось наше знакомство с государем. Он шёл по дороге с двумя старшими княжнами. Мы остановились на краю дороги, чтобы поклониться. Николай спросил: «Чьи это дети?» Денщик, зажав хлеб под мышкой и не выпуская корзинки, стал во фронт и отвечал громовым голосом: «Штабс-капитана Королькова, Ваше Императорское Величество!» Я обиделась на такое обобщение и заявила, что я – девочка капитана Львова. Государь посмеялся и при последующих встречах узнавал: «А, девочка капитана Львова!» – и спрашивал о школьных успехах, о здоровье мамы. Девочки тоже обращались ко мне очаровательными, воркующими голосами.
 
«ТАМ ЧАСТО БЫВАЛИ ЦАРЬ И РАСПУТИН»
 
1914 г. …Моя мать начала работать в Дворцовом лазарете, мой отчим принимал деятельное участие в постройке Фёдоровского городка, а в особенности Царского павильона с золоченой крышей, также в ожидании отъезда на фронт занимался хозяйством в том же лазарете. Вереница лиц, виденных мною там, осталась навсегда в моей памяти.
 
Моя мать работала в качестве старшей хирургической сестры. Я ежедневно приходила навещать её, а также раненых, производивших болезненное впечатление на моё детское воображение. В офицерском отделении у нас скоро завелись друзья. У мамы – те, кого она выхаживала, у меня – те, кого я меньше жалела. Ежедневно после гимназии я шла в лазарет, путалась у взрослых под ногами, делала вид, что помогаю сиделкам разносить обед, иногда читала вслух, но больше – просто носилась из палаты в палату, была чем-то вроде ручной обезьянки.
 
Был там один офицер, немолодой и некрасивый, который рассказывал мне о своих детях и всегда радовался моему приходу. Ранен он был не очень тяжело, семья его жила где-то в провинции, он собирался скоро переехать в город перед отправкой на фронт. И этот ничем не замечательный человек поразил мое воображение настолько, что я вообразила себя влюбленной и думала о нём всё время в самой поэтической форме.
 
Лазаретные эпизоды, разговоры, слухи, тексты газет – всё накладывало нездоровый отпечаток на мои мысли. К концу ноября я дошла до того, что перестала ходить в гимназию, а вместо этого отправлялась в парк и бродила до изнеможения по мокрым дорожкам. К этому времени мой герой снял комнату на бульваре и бывал в лазерете только раз в несколько дней. Я узнала его адрес. Много дней я носилась с мыслью навестить его, потому что мне действительно недоставало его общества. …Однажды, неожиданно для самой себя, я очутилась перед его домом. Я хотела повернуть назад, но было уже поздно: он увидел меня из окна и шел открывать мне дверь. Я вошла, ни слова не говоря, и смущенно села на кончике стула. Он старался меня расшевелить, но я упорно молчала.
 
«Ну, вот, через неделю на фронт, довольно отдыхать, маленькая стрекоза!» Я опустила нос ещё ниже и стала тихонько плакать. Он меня утешал и не спрашивал причину моих слез, а только поднял меня на руки и гладил по волосам. Я сказала: «Как это ужасно, что вас не будет, я так вас люблю». Он отстранил меня от себя и смотрел удивленно и серьёзно. В меня вселился какой-то бес. Я все повторяла: «Да, да, люблю, вы думаете, что я маленькая, но я не хочу, чтобы вы меня забывали». Он действительно серьёзно отнесся к моим словам. Он почтил меня своим полным вниманием. Я ушла от него с таким ужасом и отвращением к жизни, какого никогда после не переживала.
 
Я ни слова не сказала никому, моя утомленная бессонными ночами мать ничего не заметила, герой уехал. Я с ним не попрощалась. Через две недели он был убит на Западном фронте. Мне было 11 лет.
 
…В январе 1915 г. я заболела ревматизмом, никого не было около меня, кроме терпеливой Греты, исполнявшей все мои капризы и старавшейся меня утешить. У меня болели все суставы так, что я не могла шевелиться, даже держать книгу. Приезжали лейб-медик Боткин и старший врач лазарета, княжна Гедройц. Но они мало помогли мне. Я не спала ночами и иногда теряла сознание от боли.
 
Когда я поправилась и стала выходить в лазарет, там часто бывали царь и Распутин. В то время там лежала А. А. Вырубова, попавшая в крушение поезда. У нее были сломаны обе ноги и ключица. Она лежала, окруженная всяческим вниманием со стороны царей, и капризничала без меры. Например, она не позволяла Александре Фёдоровне при ней сидеть. Когда та, усталая, присаживалась на кончик табурета, Вырубова кричала: «Не смей садиться, не смей при мне сидеть». Ее всегда окружали посетители – скучать ей не приходилось.
 
Распутин вваливался в грязных сапогах и ни за что не хотел надевать халата. Моя мать бесстрашно с ним воевала, рискуя вызвать гнев императрицы. Великие княжны тоже ежедневно бывали на перевязках, работали наравне с сестрами. Это две старшие. Младшие же оставались девчонками, хохотали и говорили глупости, играли с ранеными в шашки и в военно-морскую игру. Мария, желая удивить, складывала собственное ухо вчетверо, и оно так и оставалось. Она с любопытством смотрела на производимое ею впечатление.
 
…Между тем мой отчим уехал на фронт, получив командование бронепоездом в Карпатах, моя мать собиралась переезжать в Петроград, а меня и девочек Пушкиных готовили к поступлению в институт. Мне очень жаль было уезжать из Царского, казалось, что с этим отъездом кончается моё детство. Фактически оно кончилось уже давно, но мне казалось, что я могу ещё быть как все дети – играть, ни о чём не помнить.
 
«…ТАКИЕ УЖАСНЫЕ ВЕЩИ»
 
1917 г. Время от Рождества до февраля прошло очень быстро и тревожно. Моя мать не каждый раз бывала у меня на приёме, приносила мало сладостей, говоря, что трудно достать, да и другие девочки передавали, что масло стоит рубль – фунт и не всегда бывает. Меня это мало огорчало, но то, что в институте (в Екатерининском институте благородных девиц. – Прим. ред.) стали хуже кормить, было уже серьёзнее.
 
…Последний февральский приём происходил внизу в приёмной около квартиры начальницы. Дня за два перед этим нас перевели в классы и дортуары, выходившие окнами в сад. На Фонтанке стреляли, и много стекол было разбито. Уроки почти прекратились – учителя не умели добираться до института, и мы в праздности и тревоге сидели взаперти, кидались с расспросами к каждому вновь появлявшемуся лицу и ждали, ждали, вздрагивая от каждого выстрела.
 
…Мы узнали, что царя больше нет, а на приёме Лили издали сделала мне знак, приложив руку к виску, желая показать этим, что Николай II застрелился. 2 марта нас распустили.
 
Когда обсуждались списки для подачи голосов в Учредительное собрание, мой отец еще был в Петербурге. Он говорил: «Нечего мне здесь делать, соберу семью и «махиндрапис». Он так и поступил. Мы уехали раньше него, и с тех пор я не видела своего отца.
 
…Во время Октябрьского переворота … я несколько раз напрасно пешком добиралась по боковым улицам, только для того, чтобы встретить несколько испуганных девочек, приносивших панические слухи с других концов города. Бегство Керенского, казавшегося до тех пор театральным героем, принимавшего розы и поклонение, вызвало взрыв негодования среди обожавших его девчонок. Он перестал быть идолом, а взамен ему некого было поставить. Не этого же плешивого, страшного Ленина, говорившего такие ужасные вещи.
 
«ОН БЫЛ ПОЭТОМ В ЖИЗНИ, НО БОЛЬШИМ НЕУДАЧНИКОМ». СЦЕНА ИЗ СПЕКТАКЛЯ «ИЛИ… ИЛИ…». (РЕЖ. ФЁДОР ТОРСТЕНСЕН)
Фото: Сергей Дандурян
 
«Я УШЛА, НЕ ВЗГЛЯНУВ НА СВОЮ ЖЕРТВУ»
 
1918 г. …Я решила поступать на вечерние курсы Института живого слова. …В институте был кружок поэтов, в который я немедленно вступила, руководимый Гумилёвым. Он назывался «Лаборэмус». …В кружке происходили вечера «коллективного творчества», на которых все упражнялись в преодолении всевозможных тем, подборе рифм и развитии вкуса. Всё это было очень мило, но сепаратные занятия с Н. Гумилёвым, бывшим моим троюродным братом, нравились мне гораздо больше, особенно потому, что они происходили чаще всего в его квартире африканского охотника, фантазёра и библиографа.
 
Он жил один в нескольких комнатах, из которых только одна имела жилой вид. Всюду царил страшный беспорядок, кухня была полна грязной посудой, к нему только один раз в неделю приходила старуха убирать. Не переставая разговаривать и хвататься за книги, чтобы прочесть ту или иную выдержку, мы жарили в печке баранину и пекли яблоки. Потом с большим удовольствием это глотали. Гумилёв имел большое влияние на моё творчество, он смеялся над моими робкими стихами и хвалил как раз те, которые я никому не смела показывать. Он говорил, что поэзия требует жертв, что поэтом может называться только тот, кто воплощает в жизнь свои мечты.
 
…Они с А.Ф. терпеть не могли друг друга, и когда встречались у нас, говорили колкости. …В конце сентября А.Ф. сделал мне предложение. … Мы венчались в Смольном соборе 29 мая (ст[арого] ст[иля]) 1921 г. Дня через три, когда окончился ремонт у А.Ф., я переехала к нему. В первый вечер он заявил мне, что явится ко мне как «грозный муж». И действительно, явился. Я плакала от разочарования и отвращения и с ужасом думала: неужели то же самое происходит между всеми людьми. Я чувствовала себя такой одинокой в моей маленькой комнатке – А.Ф. благоразумно удалился. …Пару дней я слегка занималась хозяйством, потом весьма холодно навестила знакомого грека – художника, урода и отвратительного существа, и отдалась ему «для сравнения». Результат был тот же. Я ушла, не попрощавшись и не взглянув на свою жертву…
 
1924 г. …Осенью я поступила в производственную киномастерскую под странным названием: «ФЭКС», что сначала означало – «Фабрика эксцентрического актёра». Руководители её были очень молоды, одному было 20 лет, другому 22 (основатели – Григорий Козинцев и Леонид Трауберг. – Прим. ред.)
 
…Я стала 6 раз в неделю ходить на Гагаринскую, проводила там с 7-и до 11-и вечера, занимаясь следующими предметами: акробатика (ежедневно), бокс или jui-jitsu, лазание по крышам, американские танцы, иногда верховая езда, киножест и два теоретических предмета – история кино и политграмота.
 
«Я ОЧЕНЬ УВАЖАЛА ЕГО КАК ПОЭТА»
 
…Около этого времени я снова встретилась с одним поэтом и переводчиком (речь идёт об Осипе Мандельштаме. – Прим. ред.), жившим в доме Макса Волошина в те два лета, когда я там была. Современник Ахматовой и Блока из группы «акмеистов», женившись на прозаической художнице, он почти перестал писать стихи. Он повёл меня к своей жене (они жили на Морской), она мне понравилась, и с ними я проводила свои досуги.
 
Она была очень некрасива, туберкулёзного вида, с жёлтыми прямыми волосами и ногами как у таксы. Но она была так умна, так жизнерадостна, у неё было столько вкуса, она так хорошо помогала своему мужу, делая всю черновую работу его переводов. Мы с ней настолько подружились – я доверчиво и откровенно, она – как старшая, покровительственно и нежно. Иногда я оставалась у них ночевать, причём Осипа отправляли спать в гостиную, а я укладывалась спать с Надюшей в одной постели под пёстрым гарусным одеялом. Она оказалась немножко лесбиянкой и пыталась меня совратить на этот путь. Но я ещё была одинаково холодна как к мужским, так и к женским ласкам.
 
Всё было бы очень мило, если бы между супругами не появилось тени. Он еще больше, чем она, начал увлекаться мною. Она ревновала попеременно, то меня к нему, то его ко мне. Я, конечно, была всецело на её стороне, муж её мне не был нужен ни в какой степени. Я очень уважала его как поэта, но как человек он был довольно слаб и лжив. Вернее, он был поэтом в жизни, но большим неудачником.
 
Мне очень жаль было портить отношения с Надюшей, в это время у меня не было ни одной приятельницы… я так пригрелась около этой умной и сердечной женщины, но всё же Осипу удалось кое в чем её опередить: он снова начал писать стихи, тайно, потому что они были посвящены мне.
 
…Для того чтобы иногда видаться со мной, Осип снял комнату в «Англетере», но ему не пришлось часто меня там видеть. Вся эта комедия начала мне сильно надоедать. Для того чтобы выслушивать его стихи и признания, достаточно было и проводов на извозчике с Морской на Таврическую. Я чувствовала себя в дурацком положении, когда он брал с меня клятву ни о чём не говорить Надюше, но я оставила себе возможность говорить о нем с ней в его присутствии. Она его называла мормоном и очень одобрительно относилась к его фантастическим планам поездки втроем в Париж.
 
…Я сказала о своём намерении больше у них не бывать, он пришёл в такой ужас, плакал, становился на колени, уговаривал меня пожалеть его, в сотый раз уверяя, что он не может без меня жить и т. д. Скоро я ушла и больше у них не бывала. Но через пару дней Осип примчался к нам и повторил всё это в моей комнате к возмущению моей мамаши, знавшей и Надюшу, которую он приводил к маме с визитом. Мне еле удалось уговорить его уйти и успокоиться.
 
Как они с Надюшей разобрались во всём этом, я не знаю, но после нескольких телефонных звонков с приглашением с её стороны я ничего о ней не слыхала в течение 3-х лет, когда, набравшись храбрости, зашла к ней в Детском Селе, куда они переехали и где я была на съёмке.
 
«ТИПАЖ – СВЕТСКАЯ КРАСАВИЦА»
 
…Наши молодые режиссёры были очень смелы и убеждены в своих начинаниях, были очень требовательны к ученикам и имели много врагов среди кинематографистов. Действительно, они вели себя довольно вызывающе. Посетители наших вечеринок могли читать такие лозунги: «Спасение искусства – в штанах эксцентрика». Потом слова гимна «ФЭКС» звучали так: «Мы всё искусство кроем матом. Мы всем экранам шлём ультиматум». В уборной «ФЭКС» висел портрет Веры Холодной.
 
…Всё это нравилось мне, было для меня ново, но мои режиссёры не хотели со мной заниматься, отсылая меня к старикам Ивановскому и Весковскому, говоря, что я слишком для них красива и слишком женственна, чтобы сниматься в комедиях. Это меня огорчало, но, увидев себя на экране, в комедии «Мишки против Юденича» (фильм Козинцева, в котором Ольга Ваксель снималась вместе Сергеем Герасимовым и Яниной Жеймо. – Прим. ред.), пришла к убеждению, что это действительно так.
 
В конце 1925 г. я оставила «ФЭКС» и перешла сниматься на фабрику «Совкино». Здесь я бывала занята преимущественно в исторических картинах и была вполне на своем месте. Мне очень шли стильные прически, я прекрасно двигалась в этих платьях с кринолинами, отлично ездила верхом в амазонках, спускавшихся до земли, но ни разу мне не пришлось сниматься в платочке и босой. Так и значилось в картотеке под моими фотографиями: «типаж – светская красавица». Так и не пришлось мне никогда сниматься в комедиях, о чем я страстно мечтала».
 
Последнее стихотворение Ольги Ваксель:
 
Я расплатилась щедро, до конца
За радость наших встреч, за нежность ваших взоров,
За прелесть ваших уст и за проклятый город,
За розы постаревшего лица.
Теперь вы выпьете всю горечь слёз моих,
В ночах бессонных медленно пролитых…
Вы прочитаете мой длинный-длинный свиток
Вы передумаете каждый, каждый стих.
Но слишком тесен рай, в котором я живу,
Но слишком сладок яд, которым я питаюсь.
Так, с каждым днём себя перерастаю.
Я вижу чудеса во сне и наяву,
Но недоступно то, что я люблю, сейчас,
И лишь одно соблазн: уснуть и не проснуться,
Всё ясно и легко – сужу, не горячась,
Все ясно и легко: уйти, чтоб не вернуться…
(Октябрь 1932 г.)
 

Автор:  Виктория СОКОЛОВА
Совместно с: 

Комментарии



Оставить комментарий

Войдите через социальную сеть

или заполните следующие поля



 

Возврат к списку