Агент Никто

агент немецкой разведки Доронин-Кравченко в форме капитана Красной Армии после задержания СМЕРШем, 1944 г.

Мне повезло почти на целый год «закопаться» в архивы Федеральной службы безопасности. Все это время не покидало ощущение: столько послевоенных лет прошло, столько книг написано – и все равно не счесть документов, проливающих новый свет на события шестидесятилетней давности. Не счесть имен и судеб, повлиявших на те исторические события, которые мы открываем лишь сейчас. И, судя по всему, подобных открытий хватит и на долю тех, кто придет после нас…

Книга в основе своей документальная, описанные в ней события подлинные, персонажи – реальные люди, волею судьбы оказавшиеся по разные стороны фронта.

«Смерть шпионам!»

…Почти два года кровопролитной войны понадобилось высшему военно-политическому руководству страны, чтобы осознать необходимость создания особой службы, способной противостоять натиску разведывательно-диверсионных команд гитлеровской Германии, начавших активные действия еще накануне вторжения в СССР.

За неделю до начала операции «Барбаросса» на советскую территорию поодиночке и целыми группами стали проникать агенты вермахта, переодетые в форму солдат и офицеров Красной Армии, владеющие русским языком, снабженные необходимыми документами. Они должны были сеять панику среди воинских формирований и мирного населения, способствуя дезорганизации линии обороны и тыла Красной Армии; разрушать коммуникации (мосты, железнодорожные пути, каналы телефонно-телеграфной связи), уничтожать объекты снабжения и жизнеобеспечения вооруженных сил и гражданского тыла. На многих участках возникшего утром 22 июня 1941 года фронта действия этих групп нанесли значительный урон частям Красной Армии. Так, перед самым началом артиллерийской подготовки в приграничном Бресте и на железнодорожной станции погас свет, вышел из строя водопровод. До сих пор военные историки не могут внятно объяснить, почему гарнизон Брестской крепости был вынужден обороняться, укрывшись за стенами старинной цитадели, тогда как к лету 1941-го вдоль западной границы по проектам генерала Д. М. Карбышева были построены мощные современные фортификационные сооружения.

Агентура противника орудовала сначала в прифронтовой полосе, а потом и в советском тылу, не опасаясь разоблачения. Дело в том, что, согласно приказу Наркомата обороны СССР № 171, изданному в 1940 году, для военнослужащих Красной Армии предусматривался единый документ – красноармейская книжка. Однако в соответствии с пунктом 7 того же приказа в действующей армии такая книжка не вводилась. Младшие командиры и рядовые бойцы, участвовавшие в боях с немцами, не имели документов! Это привело к тому, что в начале войны в число выходивших из окружения советских воинов внедрилось немало солдат гитлеровского полка (с 1942 года – дивизии) специального назначения «Бранденбург-800», приписанного к абверу. К тому времени германский спецназ, которым командовали сначала генерал-майор Пфульштайн, затем генерал-лейтенант Кюльвейн, обладал богатым оперативным багажом, целый батальон «бранденбуржцев» был укомплектован солдатами и офицерами, владеющими русским языком.

В октябре 1942 года Наркомат обороны приказом № 330 обязал интендантские службы в 15-дневный срок обеспечить действующую армию документами, удостоверяющими личность. Однако до конца 1942 года в большинстве подразделений они так и не появились. Это давало возможность вражеским агентам почти свободно передвигаться в зоне боевых действий и в тылу наших войск.

Тем не менее сотрудникам НКВД удавалось выявлять, задерживать или уничтожать значительную часть засылаемой в наш тыл агентуры. После поражения под Москвой немецкие разведорганы начали применять тактику массовой заброски разведчиков и диверсантов за линию фронта. Агентов вербовали в основном из числа военнопленных. Завербованные получали необходимый инструктаж и переправлялись в прифронтовую полосу. Уровень подготовки «шпионов» был чрезвычайно низок, ставка на «массовость» не позволяла проводить их тщательный отбор. В итоге с начала войны по декабрь 1941 года Особыми отделами НКВД СССР было арестовано 2343 шпиона, 669 диверсантов, 4647 изменников.

С лета 1942 года командование вермахта начинает более ответственно подходить к подготовке агентуры, действующей на Восточном направлении. В тылу, параллельно линии фронта, создаются разведывательно-диверсионные школы: в Вано-Нурси (Эстония), в Минске, Витебске, Борисове, Смоленске, Орле, Полтаве, Конотопе, Запорожье, в Крыму. В каждой из них – сотни курсантов: их учат собирать информацию, закладывать взрывчатку, вести пропагандистские беседы. Конечно, за два-три месяца занятий можно овладеть лишь азами «шпионского» ремесла, но «выпускники 1943-го» уже не похожи на «ширпотреб 1941-го»

И это поняли в Москве. Весной 1943-го заместитель председателя Государственного комитета обороны, нарком внутренних дел СССР Лаврентий Берия вызвал начальника Управления Особых отделов НКВД. Комиссару госбезопасности 2-го ранга Виктору Абакумову было предложено возглавить новую структуру – Главное управление контрразведки СМЕРШ («Смерть шпионам!»). ГУКР входило в состав ГКО, начальник ГУКРа являлся заместителем наркома обороны и подчинялся непосредственно И.Сталину. Правда, через месяц Абакумов был освобожден от должности заместителя наркома обороны, но это не означало, что между ним и Сталиным появились промежуточные начальники: СМЕРШ «замыкался» на Верховного.

Заместителями Абакумова были назначены генерал-лейтенанты Н.Селивановский (разведывательная работа), И.Бабич, П.Мешик, все – кадровые сотрудники органов ОГПУ – НКВД с большим опытом практической работы.

Задачи, поставленные перед СМЕРШем, мало отличались от направлений работы Особых отделов: борьба со шпионажем, диверсиями, террором и другими видами подрывной деятельности противника и его агентуры; выявление антисоветских элементов, дезертиров, членовредителей; проверка военнослужащих, бывших в плену или окружении.

В центральном аппарате ГУКР СМЕРШ работало 646 человек.

Сотрудников контрразведки можно было встретить в каждом фронтовом подразделении, в структурах тыла. Им противостояла хорошо отлаженная машина шпионажа и диверсий гитлеровцев. Среди агентов абвера и СД встречались весьма серьезные противники.

Доронин, он же Кравченко, он же Максимов и др.

На это имя, точнее имена, которые, как оказалось, принадлежат одному человеку, я наткнулся случайно. И чем чаще оно попадалось в документах, в пожелтевших протоколах допросов, тем больше меня заинтриговывало.

По одной из версий, этот человек окончил разведшколу в Липецке, был направлен в распоряжение 3-й ударной армии, несколько раз ходил в немецкий тыл, награжден боевыми наградами, но после ранения попал в плен и начал работать на абвер, где, кстати, тоже отличился: заработал три бронзовые и одну серебряную медаль рейха. В 1944 году Доронин-Кравченко-Максимов во главе группы диверсантов был заброшен со специальным заданием в глубь советского тыла, но спустя месяц попал в руки СМЕРШа, был включен в радиоигру, которую советские спецслужбы вели с противником.

По другой версии, он с самого начала войны выполнял специальное задание советских разведорганов во вражеском тылу, несмотря на молодость – в 1941 году ему было всего 20 с небольшим.

Есть и третья версия, по которой Доронин – агент СД, перевербованный советской контрразведкой. Подтверждений в документах ни одна из версий не находит. Мало того, возникают сомнения, что хотя бы одна из трех фамилий настоящая. Да и странно это, когда захваченный СМЕРШем шпион, участвовавший в карательных операциях немцев на территории СССР, получил 15 лет лагерей и, 10 из них отсидев, официально выходит на свободу и бесследно исчезает. Но обо всем этом вы уже прочитаете в книге.

А пока одна из глав. Весна 1946 года. Минская область. Областная психиатрическая больница. Сюда из военного госпиталя с подозрением на серьезное психическое заболевание переводят агента абвера Доронина-Кравченко-Максимова. Круглосуточная охрана должна исключить возможность побега шпиона…

«Псих»

Доктор Ольшевский подошел к окну и отдернул тяжелую темно-зеленую штору. Робкое, еще прохладное весеннее солнышко слизало белизну со снега, лежащего вдоль дороги, добралось до свисавших с крыш сосулек, превратив их в тонкие струйки искрящейся воды. Метеобюро обещало теплый март, а уж апрель, по прогнозам, должен был больше походить на лето – градусов до 20 уже на первой неделе месяца.

Хлопоты, которые приносила весна заведующему Минской областной психиатрической больницей, не оставляли камня на камне от приятных ощущений температурных перемен. Начиная с конца февраля, на больничные койки слетались постоянные обитатели клиники – в основном немолодые люди, страдающие всевозможными неврозами и психозами. Их и до войны было немало, а четыре года горя добавили в список пациентов психушек тысячи новых имен. Помолодел «псих»: с фронта возвращались мальчишки, которым не было и двадцати пяти. За год, прошедший с окончания войны, минская психушка разбухла больше чем на сотню коек, но мест все равно не хватало

он же, но уже под фамилией Максимов, во время следствия, 1946 г.

Ольшевский отошел от окна и повернулся к молодой женщине в белом халате, сидевшей на стуле у стены, завешанной медицинскими плакатами, графиками дежурств и диаграммами, отражающими динамику психических заболеваний в области.

– Вы нашли место для новенького? – спросил он, разглядывая аккуратную прическу сотрудницы.

– В третьей палате, на первом этаже; там семь человек, мы поставили еще одну кровать в углу, как вы сказали, подальше от окна и двери.

Для ординатора Акимовой просьба заранее подготовить место для больного выглядела странно. Обычно размещением пациентов занимался завотделением, а тут сам главный дважды вызывал ее к себе, предупреждал, чтобы была готова принять какого-то «неадекватного». На подробности Ольшевский был скуп, сказал лишь, что звонили «сверху», рекомендовали быть особенно внимательным с больным, которого привезут люди из военной контрразведки. «Рекомендация» в этом случае означала приказ, невыполнение которого грозило большими неприятностями.

– Вы хоть что-то о нем знаете? – осмелев, спросила Акимова.

– Ни черта я о нем не знаю! – раздраженно сорвался Ольшевский. – Кто он, что с ним, почему к нам – понятия не имею!

– А откуда его привезут?

– Из военного госпиталя. Там его смотрел профессор Аккерман и пришел к заключению, что это наш больной.

– Аккерман? – вскинула тонкие нитки бровей Акимова. – А какое отношение Аккерман имеет к психиатрии?

– У военных и стоматолог роды примет! – отрезал Ольшевский и сделал шаг к окну, услышав шум подъехавшего автомобиля.

Слегка скользнув на подтаявшем ледке, у больничного крыльца тормознула «санитарка»-полуторка. Выскочивший из кабины сержант одернул короткий, чистенький бушлат, закинул на плечо автомат и взбежал по ступенькам крыльца, исчезнув из поля зрения Ольшевского. Через минуту на крыльце появились две санитарки – главная «тягловая» сила больницы – с носилками, покрытыми несвежей простыней.

– Вот сейчас все и узнаем, – кивнул в сторону окна Ольшевский, – кажется, привезли «бесценный груз», идите, встречайте.

Акимова нехотя поднялась со стула, по пути к двери свернула к окну, бросила взгляд на возню возле машины, пожала плечами и решительно вышла из кабинета. Спустившись по лестнице, шагнула в коридор приемного отделения и почти столкнулась с высоким, широкоплечим сержантом в отутюженной полевой гимнастерке и начищенных хромовых сапогах.

– Где мне ваше начальство найти, уважаемый товарищ доктор? – спросил он, оглядывая стройную фигурку Акимовой.

– А вы кто?

– Сержант Павленко, контрразведка СМЕРШ. Вашему главврачу звонили…

– Из военного госпиталя?

– Так точно.

– К вам пошли санитарки с носилками.

– Санитарки – это хорошо, а носилки у нас свои, он на них пока и лежит. Похоже, что мне не надо искать начальство, вы в курсе?

– Да, он будет наблюдаться в моей палате, – Акимова исподлобья бросила взгляд на сержанта, отметив, что офицерские погоны ему подошли бы больше.

– А вас как зовут, уважаемый доктор? – игриво улыбнулся Павленко.

– Врач Акимова.

– А по имени?

– Несите больного в третью палату, там все готово, – сухо пресекла попытки ухаживания Акимова и зашагала по коридору.

– Есть, товарищ доктор, хотя мне надо бы взглянуть на место жительства нашего подопечного… ну да ладно… – козырнул ей вслед сержант и загремел сапогами в сторону крыльца.

* * *

Кравченко внесли в тесную, уставленную койками комнату, которую трудно было назвать больничной палатой. Левое крыло клиники ремонтировали, поэтому приходилось ютиться, используя каждый уголок. Застеленную серым суконным одеялом кровать у стены отгораживала от высокого, под потолок, окна еще одна койка, а от двери – неширокий столик, на котором по утрам раскладывали лекарства

– Вот сюда, – командовала черноволосая санитарка, не без интереса поглядывая на крепких бойцов, маневрировавших с носилками между кроватей. – Да не опрокиньте больного, он пока еще ваш, за нами не числится…

– А он и после будет наш, мы его не бросим, – шутил высокий сержант.

– Так это что, вы при нем останетесь? – поинтересовалась санитарка с тайной надеждой в голосе.

– А как же! – улыбнулся сержант. – Приказано поставить нас на все виды довольствия, включая женскую ласку.

– Каши дадим, а остальное заслужить надо.

– Так заслужим! Вас как зовут? – Сержант вытащил из-под устроенного на кровать Кравченко носилки и протянул чернявой санитарке руку для знакомства.

– Ее зовут санитарка Богданова, – раздался за его спиной голос доктора Акимовой. – И попрошу вас, товарищи военные, в палату без халатов впредь не входить; это не казарма и не штаб, а медицинское учреждение. Халаты вам выдадут. Богданова, принесите два самых больших, какие у нас есть в кладовке.

Санитарка недовольно повела плечами и вышла. Доктор присела на край кровати, пощупала пульс больного, заглянула в зрачки.

– Когда он потерял сознание? – тревожно спросила она сержанта.

– А мы думали, что он спит, – простодушно ответил тот. – Да мы его такого из госпиталя забрали.

– И погрузили в машину в таком состоянии?! – почти крикнула Акимова.

– Да вы не волнуйтесь, доктор, это ж заключенный, он под следствием.

– Это не лишает его права на гуманное обращение. Где сопроводительные документы?

– Вот. – Павленко протянул тонкую картонную папку с написанной чернилами фамилией «Кравченко». – Смотрите, доктор, он глаза открыл.

Кравченко тихо простонал. Взгляд его остановился на верхней планке дверного проема и замер.

– Вы слышите меня, больной? – вкрадчиво произнесла Акимова, взяв его за руку.

Кравченко кивнул, не отводя глаз от двери.

– Вы можете отвечать на мои вопросы?

Кравченко медленно повернул голову к стене и закрыл глаза.

– Хорошо, я осмотрю его позже. – Акимова встала, взяла с тумбочки папку «Кравченко» и стала пробираться к выходу. – А вы, пока не принесут халат, побудьте в коридоре, – обернулась она в сторону Павленко и его напарника.

– Вот Овчинников посидит за дверью, а уж я покараулю здесь, доктор, вдруг больной чихнет или водички попросит – некому подать, все немощные вокруг, – произнес сержант с неизменной улыбкой, но в голосе его прозвучала непреклонность.

Акимова поняла, что настаивать бессмысленно, к тому же по коридору уже шлепали тапочки санитарки Богдановой, несущей два огромных халата.

В кабинете заведующего отделением, служившем пристанищем дежурному персоналу, она устроилась за столом, обмакнула перо в чернила и начала заполнять бланк.

«История болезни № 24

Минская областная психиатрическая больница

Больной КРАВЧЕНКО Борис Михайлович, 1920 года рождения, заключенный. Поступил 2 марта 1946 года. Диагноз: реактивное состояние.

2.03.46. Поступил из госпиталя в тяжелом состоянии (доставлен в палату на носилках) с диагнозом: реактивное состояние на астенизированной почве. Больной вялый, на вопросы отвечает медленно, с трудом…»

* * *

– Ну-ка примерьте, все равно других нет. – Чернявая санитарка положила на спинку стула два халата и присела на край кровати, по-хозяйски подвинув ноги небритого старика, внимательно наблюдавшего за происходящим.

Павленко и Овчинников натянули поверх гимнастерок халаты, на удивление оказавшиеся им впору, глянули друг на друга и расхохотались.

– А вы где ночевать-то намерены? – склонила набок голову санитарка.

– Устроит, наверное, ваш заведующий.

шеф абвера адмирал Вильгельм Канарис.

– Устроит, жди, тут больным не протолкнуться, а еще вы со своими пулеметами будете по коридорам шаркать. Да и вам самим неудобство: ни умыться, ни побриться, ни выспаться. Есть у меня уголок, – кокетливо улыбнулась Богданова

– Хоть побреемся-умоемся… – Овчинников вопросительно взглянул на старшего.

– А выспимся ли? – Сержант с ухмылкой кивнул на санитарку.

– Ну ты и озорник, сержант, – рассмеялась та, – прямо ни о чем другом вы, мужики, и не думаете…

– Только о том, как бы поспать, – закончил за нее Павленко, – за войну-то недоспали. Ну ладно, Овчинников, ты пока подежурь возле больного, а я пойду жилье обустраивать.

– Только у меня двоим тесновато будет, – предупредила Богданова.

– А мы по очереди.

– Ну, пошли, пока обед носить не начали, – засобиралась Богданова, подталкивая сержанта к двери, – а то через полчаса и не отлучиться.

Они выкарабкались из тесной палаты, Овчинников еще раз посмотрел на уткнувшегося в стену Кравченко, поставил стул между дверью и лекарственным столиком, уселся на него верхом, повесив автомат на спинку, и задремал.

* * *

Через день Акимова записала в истории болезни: «Больной значительно бодрее. На вопросы отвечает. Опрятен. Кушает. Пульс полнее. В 4 часа пришел в сознание, удивился, что находится в психиатрической больнице. Раздражителен. Требует усиленного питания. Резок. Угрюмый».

10 марта появилась новая запись: «В состоянии больного ухудшения. Вялый. Лежит, укрывшись с головой, отвечает неохотно. Жевательные движения».

Акимова отложила ручку. «Жевательные движения… Обычно проявления гиперкинеза, если они присущи больному, присутствуют в поведении постоянно. Но у Кравченко я их не замечала… Это его сосед по койке, Сафиулин, тот все время жует… А теперь и Кравченко? Перенял симптом?.. Это что-то новенькое. Наблюдает за окружающими и формирует свое поведение сообразно месту пребывания? Но человек с органическими или функциональными расстройствами нервной системы не способен на такое…»

Акимова поднялась на второй этаж, постучала в кабинет заведующего, услышала «да» и толкнула дверь. Через пару минут вышла из кабинета и не спеша вернулась в отделение. Ольшевский выслушал ее сомнения и порекомендовал оставить их при себе.

– Вы хороший врач, Акимова, у вас есть будущее, не лезьте в это дело с головой. Нам приказано «наблюдать», а не диагностировать и лечить, а уж тем более разоблачать! У вас много заслуживающих профессионального внимания больных. Вот о них я готов говорить с вами в любое время. Что же касается Кравченко, понадобитесь – я вас вызову.

12 марта Акимова записала: «Больной лежит на постели, укрывшись одеялом с головой. На вопросы не отвечает. На окружающее не реагирует. Неопрятен. Постоянные жевательные движения».

15 марта: «Больной лежит в постели. Настроение подавленное, часто слезы на глазах. В контакт не вступает, на вопросы не отвечает. При попытке с ним заговорить натягивает на голову одеяло. На окружающих не реагирует. Неопрятен с мочой».

10 апреля: «Дезориентирован в окружающем пространстве. Находится как бы в сонном состоянии. Все время одинаковые механические движения: часто моргает и все время жует. На вопросы отвечает не всегда, часто повторяет одни и те же слова».

Акимова поражалась способности Кравченко отбирать из поведения окружавших его больных людей и примерять на себя только те проявления, которые не вступали в противоречие друг с другом, в совокупности образуя картину настоящего заболевания. Она не сомневалась, что Кравченко талантливо играет. Но для кого? Кого надо убедить, уверить, разжалобить, заставить плакать или смеяться, но главное, действовать?! Двух его охранников больше интересуют пышные формы санитарки Богдановой. Ольшевский лишь однажды завернул на обходе в третью палату, искоса взглянул на Кравченко и поспешил дальше. Ради чего весь этот театр? Что должно произойти? Соберется комиссия, которая признает Кравченко психически больным, а значит, неспособным отвечать за какое-то совершенное им преступление?.. Но если так, то люди в погонах теребили бы врачей с утра до ночи: «Вы что там, настоящего придурка от симулянта отличить не можете?! У нас следствие стоит, а вы молоточками по коленкам стучите и консилиумы проводите. Преступник должен на нарах лежать, а он у вас под одеялом греется и котлеты жрет? Чтоб завтра же было надлежащее заключение!» Так уже было не раз. А Кравченко… Больше месяца прошло – и никто не звонит, не торопит, не требует. Странно…

Двадцатого апреля Акимова как всегда шла в третью палату, заканчивая обход, чтобы не торопясь посмотреть на Кравченко, подметить перемены в его поведении. По коридору часто-часто зашлепали тапочки Богдановой. Акимова обернулась и увидела санитарку, бегущую с кувшином воды.

начальник Главного управления контрразведки СМЕРШ Виктор Абакумов

– Горим, доктор, горим! – крикнула она.

– Где горим? – встревожилась врач.

– В третьей… Кравченко горит… – выдохнула Богданова, проносясь мимо.

Акимова вбежала в палату, когда санитарка выливала последнюю порцию воды на тлеющую под Кравченко простыню.

– Он курил, лежал… лежал, курил… папироса курил… – заикаясь рассказывал Сафиулин, – потом дым пошел… из кровати дым пошел… из него дым пошел… из матрас дым пошел… везде дым, дышать воздух нет… он лежит… он молчит… он горит…

Акимова решительно протиснулась к кровати Кравченко, легко отодвинув грузную фигуру Богдановой. Больной лежал, неподвижно глядя в потолок. Из залитого водой матраца сочился едкий дымок, неприятный запах горелой ваты щипал глаза. Акимова подняла остатки обгоревшей простыни и увидела на теле больного следы ожогов.

– Вам больно, Кравченко? – спросила она, стараясь заглянуть в глаза больного, – вот здесь… и здесь…

Кравченко медленно повернулся к стене и натянул на голову одеяло. Зацепившись автоматом за дверной проем, в палату влетел Овчинников с алюминиевой кружкой в руке.

– А я за киселем на кухню ходил, – растерянно оправдывался он, – слышу, кричат «пожар!» – я бегом… что случилось-то?

– Вам не следует надолго покидать больного, – строго произнесла Акимова, – приведите все в порядок, Богданова, смените постель, положите новый матрац. Я пришлю медсестру обработать обожженные места.

20 апреля она записала в истории болезни № 24: «На вопросы не отвечает, не общается. На внешние раздражения не реагирует. Во время курения на его койке загорелись простыня и матрац, а он даже голову не повернул в ту сторону. Много спит или лежит с открытыми глазами, устремив взор в одну точку».

…Он не среагировал на боль, крутилось в голове Акимовой, хотя ожог должен был просто выбросить его из постели…Он должен был искать воду, что-нибудь холодное, к чему можно прислониться и купировать боль… А он лежал неподвижно… Может, я не права и у него и в самом деле серьезные отклонения в психике? Но Сафиулин, психопатический больной со стажем, в диагнозе которого нет сомнений, не на шутку испугался огня. Да и остальные в палате встревожились, отреагировали… Все, кроме Кравченко! Что это? Результат волевого усилия? Крепкий парень! И такого доверили охранять этим двум олухам?! Один у Богдановой отсыпается, другой за киселем пошел, а скорее, к девчатам на кухню… Зайти еще раз к Ольшевскому? И получить отповедь… Успокойся, Акимова, у тебя, кроме этого Кравченко, два десятка больных, которым нужна твоя помощь, иди к ним – целее будешь.

30 апреля в истории болезни Кравченко появилась запись: «В течение 20 минут с больным было четыре припадка. Тонические судороги при отсутствии зрачковых рефлексов. Больной во время припадков покрылся весь потом. После припадков заснул».

6 мая: «Припадков не наблюдалось. В контакт с окружающими не вступает. Неподвижно лежит, устремив взгляд в потолок, и жует. На вопросы шепчет что-то нечленораздельное. Много спит. Иногда отказывается от еды».

* * *

– Ну что, я пошел, счастливо подежурить. – Овчинников подмигнул Павленко. – Вы сегодня на пару с Богдановой в ночь заступили, не соскучишься. – И, прихватив автомат, притворил дверь палаты № 3.

Павленко привычно пристроился на стуле у входа и уткнулся в номер «Правды» трехдневной давности. Писали о первой годовщине Победы над фашистской Германией; о весеннем севе на Дону; о судебных процессах над немецкими прихвостнями на Кубани… Время от времени Павленко погружался в сладкую полудрему, но, как ему казалось, через мгновение просыпался, тер глаза, отгоняя сон и снова принимался бродить по газетным строчкам. К полуночи больница утихла. Богданова пару раз заглянула в третью, принесла кружку чая с ломтем белого хлеба, поворчала на ленивую и неповоротливую напарницу, за которую все приходится делать самой, и зашлепала тапочками по коридору.

Павленко подложил под голову сложенное вчетверо одеяло и решил основательно прикорнуть, перекрыв вытянутыми ногами узкую тропинку к входной двери.

– Иван! Ваня!.. – раздался из коридора чей-то женский крик. – Зайди в первую, тут разбушевались, помочь надо!..

Павленко мотнул головой, стряхивая остатки только пришедшего сна, глянул на зарывшегося в одеяло Кравченко и выскочил за дверь. Из соседней палаты доносился шум. Сержант в два шага пересек узкую полоску коридора и очутился в первой, где Богданова с напарницей, высокой жилистой Нинкой, пытались уложить на кровать размахивающего руками больного – поступившего накануне молодого парня из Смолевичей. Тот выкрикивал что-то несвязное, отбрасывал навалившихся на него санитарок. Павленко протиснулся между пыхтящими женщинами, коленом прижал буяна к металлической раме больничной койки и ловко обмотал полотенцем его руки

– Давай простыню, а то из этого капкана он в момент выскочит, – скомандовал сержант Богдановой.

Чернявая шустро выхватила из-под разбушевавшегося парня простынку, скрутила ее жгутом. Павленко в несколько движений обвязал буяна пониже груди, притянул локти к туловищу и закрутил узел. Второй простыней связали ноги от щиколоток до колена.

– Вот теперь не убежит, – улыбнулся сержант и сел на край кровати, – а с чего это он, вроде тихий такой был?

– А кто его знает! Как бес вселился. Вон деду Серафиму лоб расцарапал… Ты как, дед? Ну, потерпи, сейчас я тебе зеленкой прижгу…

– Что бы вы без меня делали, милые девушки, – присвистнул Павленко, приводя в порядок гимнастерку, поправляя ремень с висящим в кобуре «ТТ».

– Да пропали бы, ненаглядный ты наш, – картинно заголосила Богданова.

– Ладно, пойду вздремну на посту, вы мне такой сон перебили!

Павленко перешагнул коридор, а через мгновение санитарки услышали вопль сержанта: «Кравченко!!!»

Когда они вбежали в третью, Павленко переворачивал пустую постель своего подопечного.

Больные натягивали одеяла, отворачивались к стенке, стараясь не смотреть на взбешенного военного. Только Сафиулин, заикаясь и моргая, наконец выдавил:

– Он уборная пошел… Ты ушел – и он сразу уборная пошел… Быстро пошел… Так раньше уборная не ходил… Бегом пошел…

– Может, там сидит, пронесло его, – выпалила Богданова и кинулась в коридор.

Павленко за ней. В туалете никого не было. Павленко заглянул в бачки унитазов – они были полны водой.

– Да не было его здесь, – крикнул сержант, – давай, поднимай Овчинникова, а я по коридорам пробегу и в сад. Сколько время-то?

– Половина четвертого ночи… Седьмое мая сегодня… – растерянно пробормотала Богданова и пошлепала к выходу на улицу, – что ж теперь будет-то, Вань? – обернулась она на ходу.

– Буди Овчинникова и никому ни слова! Сами разберемся! Бегом!

Через полчаса безуспешных поисков стало ясно, что в ночь с 6 на 7 мая 1946 года из Минской областной психиатрической больницы сбежал агент немецкой разведки Кравченко-Доронин.

«Дебошир» из соседней палаты, которого кинулся усмирять Павленко, на следующий день был выписан «в связи с резким улучшением здоровья»…

Редакция благодарит руководство и сотрудников Федеральной службы безопасности, предоставивших нашему автору возможность поработать с архивными материалами СМЕРШа и военной прокуратуры.