Последнее наступление Керенского

После германского контрудара потери русской армии превысили 150 тысяч человек и были утеряны все завоевания 1916 года

1 июля (18 июня по ст. ст.) 1917 года на Юго-Западном фронте началось последнее наступление русской армии в Первой мировой войне. В историю оно вошло как «наступление Керенского», но решение об этой операции приняли ещё на межсоюзнической конференции в Шантильи в ноябре 1916 года. Там спланировали кампанию 1917 года как решающую: в генеральное наступление должны были перейти западные союзники, а за ними – русская армия. На совещании в Ставке в декабре 1916 года под председательством Николая II постановили во исполнение общего плана Антанты произвести решительное наступление по всему фронту, но главный удар нанести на Юго-Западном фронте.

6 февраля (24 января по ст. ст.) 1917 года Николай II утвердил окончательный план операции, но к марту 1917 года исполнение решений Шантильи лишилось смысла: они принимались в одних условиях и обстоятельствах, а после произошло много чего интересного. Например, переворот в России с последующим хаосом, разлагавшим русскую армию. Солдаты выходили из подчинения, изрядно выбитый за годы войны офицерский корпус оказался расколот и деморализован. В ходе массовой генеральской чистки из армии в течение нескольких недель вышвырнули, по словам генерала Антона Деникина, «до полутораста старших начальников, в том числе 70 начальников пехотных и кавалерийских дивизий». Временное правительство в предшествующие наступлению месяцы сменило четырёх Верховных главнокомандующих, несколько раз меняло командующих фронтами и армиями, командиров корпусов – при такой чехарде о какой управляемости войсками можно было говорить?

Но англо-французские союзники требовали исполнить обязательства. 25 (12 по ст. ст.) марта 1917 года генерал Михаил Алексеев, уведомил военного министра Гучкова, что на конференциях в Шантильи и Петрограде мы приняли «известные обязательства и теперь дело сводится к тому, чтобы с меньшей потерей нашего достоинства перед союзниками или отсрочить принятые обязательства, или совсем уклониться от исполнения их. Обязательства эти сводятся к следующему положению: русские армии обязуются не позже как через три недели после начала наступления союзников решительно атаковать противника. Уже пришлось сообщить, что вследствие организационных работ, расстройства транспорта и запасов мы можем начать активные действия не раньше первых чисел мая». Но «и этого изменённого обязательства мы исполнить не можем. Без укомплектования начинать какую-либо операцию обширного размера немыслимо. Придётся высказать союзникам, что ранее июля они не могут на нас рассчитывать, объяснив это теми или другими благовидными предлогами». «…Сила обстоятельств, – продолжал Алексеев, – приводит нас к выводу, что в ближайшие 4 месяца наши армии должны были бы сидеть покойно, не предпринимая решительной, широкого масштаба операции».

Союзники, не пожелав принять в расчёт изменившиеся обстоятельства, в апреле сами перешли в генеральное наступление. Наступление, вошедшее в историю как «Мясорубка Нивеля» (по имени французского главнокомандующего генерала Робера Нивеля), захлебнулось в крови, невзирая на огромный перевес союзников в живой силе, артиллерии и другой технике. Потеряв более 350 тысяч человек убитыми и ранеными, союзники потерпели поражение.

Русское наступление через два месяца после этого поражения лишалось смысла: какая польза от изолированного удара, если немцы его могли легко парировать переброской войск с других фронтов? Но союзники упёрлись, и Временное правительство услужливо заменило Алексеева на более послушного и «революционного» Брусилова. «Мерзавцы! Рассчитали, как прислугу», – сорвалось тогда с губ Алексеева. В советской версии своих воспоминаний генерал Алексей Брусилов уверял: «Я понимал, что, в сущности, война кончена для нас, ибо не было, безусловно, никаких средств заставить войска воевать. Это была химера, которою могли убаюкиваться люди вроде Керенского […] и тому подобные профаны, но не я». Но это «понимание» отчего-то не мешало Брусилову с энтузиазмом ратовать за наступление.

Планирование «наступления Керенского» нередко именуют «блестящим». Но план операции, разработанный ещё до февральского переворота, к июлю 1917-го явно устарел. О месте, времени наступления и задействованных там силах противник знал практически всё. Не только благодаря разведке: достаточно было читать репортажи о поездках Керенского. Как едко заметил генерал от инфантерии Андрей Зайончковский, «фронт намеченных ударов обратился в фронт сплошных митингов в присутствии военного министра Керенского, места которых усердно и точно отмечались на разведывательных картах германского генерального штаба».

Да и материально-техническое обеспечение операции оказалось не столь блестяще, как это пытались доказать. На Западном фронте уже шла война моторов, а на русском фронте ни одного танка в глаза не видели. С автомобилями тоже было не очень: если французская армия имела в 1917 году 90 тысяч автомашин, английская – 76 тысяч, а германская – 56 тысяч, то русская – лишь 9930. Ещё на конец 1916 года в русской армии было 716 самолётов и всего… 502 лётчика. Для сравнения: германская промышленность в годы Первой мировой войны выпустила почти 48 тысяч самолётов

Русское командование перед наступлением обратилось к союзникам с просьбой прислать 5200 самолётов – не прислали. А если бы и прислали, откуда было взять столько пилотов? Да и с артиллерией, если разобраться, в 1917 году тоже было вовсе не ажурно. Согласно данным генерала Евгения Барсукова (начальник Управления полевого генерал-инспектора артиллерии при Ставке), «плотность насыщения артиллерией русского фронта была наименьшей» и даже в период наивысшей насыщенности на 1 километр русского фронта приходилось в среднем по два орудия, «тогда как на французском фронте в среднем было по 12 орудий, а на итальянском – по 5,2 орудия». Поставки союзников этот вопрос не решили: они поставили лишь 25% артиллерии. Относительно же качества тех «презентов» красноречиво говорила шифровка, направленная Керенским министру иностранных дел Михаилу Терещенко уже на третий день наступления: «Укажите, соответственно, послам, что тяжёлая артиллерия, присланная их правительствами, видимо, в значительной степени из брака, так как 35% не выдержали двухдневной умеренной стрельбы».

…Успех, да и то лишь тактический, выпал на долю только 8-й армии, которой командовал генерал Лавр Корнилов. Боевой порыв быстро иссяк, войска замитинговали, затем немцы нанесли контрудар, и всё обратилось в катастрофу: потери русских армий превысили 150 тысяч человек, утеряны все завоевания 1916 года. Большевистская историография назвала это наступление авантюрой, но как раз этому большевики и должны были рукоплескать: только благодаря ей они и захватили власть.

«Наступление Керенского» инициировало тяжелейший политический кризис, обрушивший систему государственного и военного управления. Сами большевики тоже приложили к этому руку, буквально нанеся удар в спину сражающейся армии: в первый же день наступления в Петрограде организовали демонстрацию на Марсовом поле, вооружённые участники которой вышли с лозунгами «Долой десять министров-капиталистов!» и «Вся власть – Советам!», затем взяли тюрьму «Кресты», освободив нескольких задержанных активистов и, попутно, 400 уголовников. Другой удар в спину большевики нанесли 17/19 (4/6 по ст. ст.) июля 1917 года, предприняв в Петрограде уже вооружённую попытку перехвата власти – аккурат в момент начала австро-германского контрнаступления! Интересная «случайность», правда? Хотя тогда путч подавили, его следствием стало обострение паралича системы управления, так что Ленин и Кº, безусловно, внесли свой вклад в провал «наступления Керенского», и немалый.

Ещё на эту тему: см. на стр. 36 «Взлёт и падение «бонапартёнка». Феномен кратковременного культа Керенского.