ЮРИЙ БОНДАРЕВ: «ИЗ ЗЛА ОБЯЗАТЕЛЬНО РОДИТСЯ ДОБРО…»

Юрий Васильевич Бондарев – ​старейший советский писатель. Он и участник, и свидетель всей послевоенной советской литературы. На его произведениях выросло несколько поколений советских людей. Сегодня ему 91 год. Кроме него, из писателей-фронтовиков практически никого не осталось. Он отвечает за всех.

– Бессмысленно сейчас искать сентиментального объединения в художественном пространстве. Многие говорят, будто в этом спасение. Чушь гороховая. Никто сейчас не объединится. Наоборот. Разлом будет всё шире, всё непреодолимее. Через него уже не перепрыгнешь. Битов, Искандер, Окуджава… Все знакомы. Все когда-то были вместе.

– Сборник «Метрополь» разделил всех.
– Не «Метрополь»… И вообще, там не было каких-то публикаций, которые могли бы нас развести. Такого не было. Это была политическая игра. Политиканская. Которая потом позволила многим авторам уехать в эмиграцию и занять позицию в своём творчестве совершенно бескомпромиссную.

– Благодаря «Метрополю» многие советские литераторы приобрели на Западе имя.
– Не имя, а известность. Имя – ​это серьёзнее. Имя – ​это, например… Тот же Айтматов, которого переводили на десятки иностранных языков. Я хорошо знал Айтматова. Было много разговоров. Человек очень открытый. Но для него не всегда было очевидным, что дважды два будет четыре. Он допускал, что иногда это пять… Хороший писатель. Относительно нашей литературы вёл себя всегда доброжелательно и уважительно. Да. Это был писатель. А писатель – ​это самое большое звание.

У НАС БЫЛ ПРЕКРАСНЫЙ ВЕК

– Один и тот же писатель, будучи мастером художественной прозы, может быть при этом крайне наивным публицистом.
– Это вы про Айтматова?

– Да. Неоднократно, высказываясь на общественно значимые темы, он терял глубину.
– Хм… А вот, скажите: Куприн хорошо писал статьи? А Бунин?.. А ведь у Куприна бывали и слабые публицистические вещи. Да, такое не редкость. Писать статьи – ​это другая работа. Другие задачи.

– А вы не считаете, что «Окаянные дни» Бунина – ​небрежное произведение? Разозлённый дворянин поливает взбунтовавшихся холопов.
– А Бунин прекрасный. Он был замечательным писателем и в прозе, и в поэзии. И в публицистике. И в сарказме литературном.

– А политически был непоследователен. Получил Нобелевскую премию. А когда деньги кончились, стал просить Эльзу Триоле, чтобы она хлопотала за него перед Арагоном и помогла с публикацией его рассказов в коммунистической газете «Леттр Франсез».

– Я Бунина изучил досконально. Знаю все его движения – ​биографические, прозаические, политические. Знаю его сильное желание вернуться в Россию. Но не вернулся. Я могу только догадываться, но у него есть одна сторона, которая нигде у него не раскрыта – ​ни в дневниках, ни в творчестве. В дневниках у него есть просто драчливые, ругательные слова в адрес новой России. Но при этом в тех же «Окаянных днях» вы не найдёте такую ругань, которая сравнялась бы с руганью Набокова.

У нас был прекрасный век. Великий век расцвета русской, советской культуры, искусства. Это был расцвет и поэзии. Правда, в меньшей степени. И расцвет прозы, прозаиков, которых у нас почти забыли, а вспоминают только в связи с похоронными датами…  Была масса замечательных журналов. Другое дело, что они были разного направления. Но все они занимались литературой. Сейчас из них осталось немного. Но литературой они занимаются не в первую очередь. Занимаются групповщиной, клановщиной, выяснением родственных чувств. В итоге литература своё реноме почти потеряла.

– У вас есть ответ на вопрос «почему»?
– Считается, что четверть населения страны перестала читать книги. Но я не то чтобы просто наблюдаю за тем, что происходит, что творится с другими, как лежат некупленные книги. Я чувствую, что почти во всех слоях населения остался фанатический интерес к литературе. Потребность в литературе так или иначе испытывют все – ​студенты, учителя, инженеры, рабочие. Я 15 лет был депутатом. Изъездил все окраины Союза. Бывал на заводах, в колхозах. И я тогда чувствовал – ​чёрт возьми! – ​интерес к литературе! И он долго не проходил, не спадал. Долго. За границей, когда я бывал на дискуссиях, нашу литературу ставили чуть ли не на первое место.

– А с кем были близки?
– Да почти со всеми известными. Я не успел только с Хемингуэем и с Ремарком, которого очень почитаю. Его наша критика долго не понимала, и ему от неё почём зря доставалось. А ведь писатель потрясающий! Ну ладно… Вот жалею, что не удалось познакомиться. Но зато со всеми соратниками Хемингуэя и Ремарка было немало выпито. Было проведено немало разговоров. И они у меня здесь в гостях были. И я у них. Говорили о литературе, объяснялись друг другу в любви. И ругали друг друга. Но, как бы ни хвалили нашу литературу, они были влюблены в другую литературу. Они ведь были воспитаны на другой литературе. Не на русской же, и подавно не на советской. Кто-то изучал английскую литературу, кто-то – ​французскую, немецкую

У нашей литературы было то, что называется большой авторитет во всём мире. Просто так не стали бы переводить и издавать. Я знаю, что на Западе если книги не покупают, то их вообще не издают. Сейчас у нас так стало. Но это ничего не значит. Сегодня книгу этого писателя не купили, а завтра будет толпа. Я не ожидал, что такой интерес будет к «Тишине», «Горячему снегу».

– В 1970–1980-е годы эти романы, хоть и факультативно, но изучали на уроках литературы почти во всех советских школах.
– А сейчас в школах преподают Солженицына, который, прошу прощения, вообще не писатель… Но проблема изначально не в детях, а во взрослых. В воспитателях.
Разврат вкуса читателя и извращение всего художества. Вспомните, что за последние годы телевидение сделало на основе нашей литературы? Что? Скажите!

– Неплохие отзывы были о сериале «Идиот».
– Вы издеваетесь надо мной? Я знаю Достоевского в постановке Пырьева. Ничего другого смотреть нельзя. Блестящая первая серия. Жаль, что вторую он не сделал. Смерть помешала. Видимо, и сил уже не было. Это как с Бондарчуком, которого я очень любил и с которым мы дружили. Но вот «Тихий Дон» его подкосил – ​этот его последний фильм вышел безобразный. Не получился.

– В отличие от великого фильма Герасимова.
– Именно… Когда мы встретились, я вообще не знал, как себя вести. Сказал, что ещё не видел. Тем паче что широко фильм тогда ещё не показали. И это после «Войны и мира», после «Судьбы человека», после всего того, что он сделал в мировом кинематографе… Он же был блестящий режиссёр. Мирового класса мастер.

НАУЧИТЬ ПИСАТЬ НЕЛЬЗЯ

– С кем из писательского сообщества вы были наиболее близки – ​по духу, по литературе?
– Астафьев, Распутин… Когда вышли «Деньги для Марии», я выступил на секретариате Союза писателей, сказал о нём самые громкие слова… Потом написал о нём. Потом ему дали премию. Без конца с ним носились. Очень много рано умерших писателей, которых я поддерживал. Юрий Казаков… Познакомились, когда я заведовал отделом литературы в «Литературной газете». А он принес какой-то рассказ. И я ему честно сказал: «Юра, в вашем стиле слишком виден Иван Алексеевич. Это прекрасно! Вы у него учились и получили такую школу!… И научились у него многому! Но где Казаков?!» Он мне в ответ: «И что теперь? Не напечатаете?!» Я ему: «Напечатаем…»

Я очень поддерживал Константина Воробьёва. Он как-то уж очень трудно пробивался. Начал писать ещё до войны. Его самые известные произведения – ​«Убиты под Москвой», «Крик», «Это мы, Господи». Я не хочу быть опекуном, «отцом родным»… Писатели сами пробиваются.

– Не так, как режиссёры театра и кино?
– Нет. В режиссуре очень важна связь: учитель – ​ученик. А в литературе это иначе. Литература – ​это занятие одинокое. Хоть эти искусства близкие, но очень разные. При этом надо понимать, что первооснова любого кино – ​это литература.

– Почему ничего выдающегося не выросло на основе советской литературы?..
– Я этот вопрос всё время задаю самому себе. Ответа нет. Так же как я мог бы спросить у вас: назовите мне совершенно нового, но неизвестного никому конструктора уровня Королёва…

К человеческому знанию, к человеческому разуму и к глубинам философии сейчас отношение плёвое. Вот вы спросили бы меня: а много ли сейчас писателей, с которыми я мог бы поговорить по душам? О смысле жизни. О том, что есть бытие и ничто, что такое смерть. Что есть мы сами? Для чего мы здесь все собрались? С большим трудом я смогу назвать вам несколько человек… За рюмкой-то посидеть – ​«А какая же сволочь этот Петров!» – ​есть с кем. Но поговорить не с кем.

Сейчас у писателей другие ориентиры. Другие звёзды. Другие желания. Нас вело единственное настроение – ​любовь к литературе. Стремление выработать свой стиль таким, чтобы он был собственным, а не подражательным. Для этого надо было очень много прочитать. Надо было разобраться во многом, не поддающемся простому обывательскому пониманию. Мы были в семинаре Паустовского… Он говорит: «Сегодня обсуждаем рассказ Бондарева. Садись за кафедру – ​читай». Читаю. Все слушают. Константин Георгиевич перебивает. «Стоп. Что это за эпитет? Может быть, поискать другой…» Я предлагаю. Он: «Нет. А другой вариант?»

– Учили писать.
– Научить писать нельзя. Учили слову. Прививали вкус. Учили настроению в литературе. Но сейчас об этом мало говорят… Вот, года три назад меня приглашали на кафедру литературного мастерства Литинститута. Я, конечно, отказался. Потому что, читая что-то из нового, я не видел того, что было бы мне по душе.

– А как же чувство ответственности за свою профессию?
– Мне то же, что говорите вы, написали в своих письмах несколько писателей. Спрашивают: «Почему вы в стороне? Почему не возьмёте журнал?» Но мне надо думать о своём возрасте и ещё кое-что сделать. Я не хочу растрачивать свои силы на это

Писатель Юрий Бондарев в совхозе «Хабезский»

Фото: Константин  Тарусов/ТАСС

– А Паустовский тратился на вас и таких как вы.
– Да, он растрачивал. Но у него была ещё и другая задача. К нему очень сомнительно относилось литературное начальство. Держится как-то в стороне от всех… Пишет о мещёрских лесах. О своей жизни… Писатель прекрасный. Но не участвует в общественной жизни… Понимаете?.. Надо было участвовать в общественной жизни… У нас сейчас многие участвуют в общественной жизни. А писатели нулевые… Паустовскому это преподавание было нужно ещё и потому, что, между нами говоря, его тогда не очень издавали и ему были нужны деньги. А преподавателям деньги тогда платили очень хорошие.

А гонорары, кстати, платили, будь здоров какие! 230 рублей за печатный лист. 190 рублей получал молодой писатель за авторский лист, когда выходила только первая его книжка.

– Да, государство тратилось на поддержку литературного процесса…
– О чём вы говорите! Были свои санатории, дома творчества. Сегодня, хотя и редко, но интересные имена появляются. Вот, есть такой московский прозаик Дмитрий Поляков. Может, из него серьёзный писатель вырастет. Если его поддержат. Я уже поддержал. А вообще… Вот смотрю я, что печатают в «Литературке»: подвалы – ​молодые российские писатели. Но там нет ничего, про что можно сказать: «Литература!» В массе писателей пошли другие настроения, другие интересы. И это невнятное, бессодержательное, бесцветное состояние будет продолжаться не один день и не один год.
Сегодня моя логика такая – ​о чём я не стес­няюсь писать в последних статьях: зло рождает добро.

Фрагмент рукописи юрия бондарева для книги «Автограф века»

БАРРИКАДЫ, КОТОРЫЕ НАС РАЗДЕЛЯЮТ

– Добро рождается из зла?
– Если бы весь мир состоял из категорий добра, добра вообще не было бы. Невозможно было бы его понять и оценить. Зло вызывает чувство сопротивления. Много человеческих чувств… Никуда от этого не денешься. Гегель писал: «В чистом свете видно столь же мало, как и в чистой тьме». Мы просто забыли про него. Единство противоположностей. Диалектика. Правда, об этом говорили ещё древние римляне. Мудрость идёт оттуда, издалека.

Увы, сейчас бессмысленно ждать единоощущения и единодушия от нашей творческой среды. Выражаясь интеллигентно, не в простое время мы сейчас живём. Поэтому писательская и журналистская среда – ​среда интеллигенции. И сейчас, как никогда, её характеризует, мягко говоря, недообразованность.
…После 1993 года я со многими оказался по разные стороны барикад. Хотя прежде были друзьями.

– С кем?
– Называть их имён сейчас не буду. Иначе придётся вспоминать всё, что с кем и когда у меня было. А этого мне сейчас не хочется. Не имеет это уже никакого значения… Культура у нас одна. Но и не одна. Понимаете? Не одна у нас культура. Если говорить о Западе, можно сказать: вот там одна культура.

– Разве?
– Да. Хемингуэй, Ремарк… Они где-то были более похожи друг на друга, чем наша литература. Наша литература
1950-х, 1960-х, 1970-х и 1980-х годов была очень широкая и разнообразная в отличие от западной. И очень хорошая, и слабая. Но, если бы всё было хорошо и просто, не стоило бы и жить дальше. Это был бы конец. Я неслучайно говорю про формулу «зло рождает добро». Один академик чуть с ума не сошёл. Долго думал. Но мысль эта исходит не от одного меня. Простое понимание – ​это «зло», а это «добро» – ​было у нас в годы Гражданской войны. Даже в годы Великой Отечественной мы ненавидели, но всё-таки пытались разобраться в том, что такое пленный немец. Как наши относятся к населению на оккупированных территориях

– Вы говорите, что западная литература более однородна в сравнении с нашей. Вы имеете в виду и европейскую, и американскую? Или разделяете?
– Нет. Всё это – ​западная литература. Так как в основе американской культуры – ​европейская. Без Европы не было бы и США. И в основе их литературы – ​то же самое. Литература рождается цивилизацией. И наоборот. Литература рождает цивилизацию. Два одновременных процесса. Американская цивилизация порождена европейской. Западной.

– А наша, советская?
– Я её называю социалистическая цивилизация. Именно такое определение я, может быть, несколько нахально, пытался утвердить. В итоге оно утвердилось. Конечно, у нас была совершенно другая цивилизация. В её основе – ​культура сотен народов нашей страны. Но тем не менее вся мировая литература объединена общей великой целью – ​познание тайны жизни, человека, добродетелей. Так что задача одна, общая. Хотя литературы разные… Я вот сейчас перечитываю «Возвращение» Ремарка. Это всё удивительно большие книги. Именно большие, поскольку такими словами, как «гениально», у нас не бросаются. Да и словом «талантливо» тоже не надо особенно бросаться… Умнейший был писатель. Оценил его читатель. Ремарка читали все. А вот критика его недооценила, заявляла, что «Огонь» Барбюса – ​это выше, чем Ремарк. Но это не так. Ни в коей степени! В романе «Огонь» есть ещё интеллигентское «сю-сю-сю»… Надеюсь, вы понимаете, что я огрубляю?! К Барбюсу я очень хорошо отношусь. Они с Ремарком прошли через Первую мировую. По разные стороны от линии фронта. Та война меня крайне интересует. И именно потому, что на её фронтах сражались такие люди.

КОНЪЮНКТУРА ПРОТИВ ЛИТЕРАТУРЫ

– Даже таких гуманистов столкнули лбами.
– Разные позиции были и у всех моих бывших друзей-товарищей. В 1993 году разделились. И даже раньше.

– А некоторые подписали небезызвестное «Письмо сорока двух»…
– …с призывом к Ельцину «давить фашистскую гадину».

– Жалко, что среди подписантов оказались Окуджава, Ахмадулина, Лихачёв…
– Есть интеллигенция, а есть интеллигенция. Это диалектика. Это так же, как когда мы с вами говорили о добре и зле. Среди интеллигенции я встречал людей совершенно потрясающих. Меня сегодня жена спрашивает: «Тебе какие сны снились сегодня?» Отвечаю: «Мне снились те ребята, которых я забыть не могу». Но не те фронтовики. Те мне уже перестали сниться. А те сотоварищи, которые появились после войны. Писатели, журналисты, учёные, крестьяне, рабочие. Это невероятно содержательные люди. Но были и другие. В русском языке есть такое выражение – ​«полное г…о». Это про них.

– Среди «советской культурной элиты» полно таких, которые повернулись спиной не только к истории страны, народа, но даже к своей личной истории. Эти самые известные и прославленные…
– Они были элитой. Но давно уже перестали ею быть. Может, осталось несколько человек. Элита…

– Это целый социальный слой, который повернулся против собственной истории. Парадоксально?
– Не парадоксально. Для них – ​нет. Некоторых из них знаю очень хорошо. Знаю лучше, чем многие. Я знаю Окуджаву очень хорошо. Кто первый вытащил Окуджаву просто к пианино?.. Тот человек, который сейчас сидит перед вами.

– К пианино?!
– Да. Я тогда работал в «Литературной газете». Сергей Смирнов занимался общими вопросами. Это тоже тот человек, которого мне очень жаль и который мне снится по сей день. Болезнь… Мы далеко уходим в нашем разговоре. А Окуджава… Потом мы с ним поссорились, когда он клевету написал на меня. Но это было тогда модно – ​царапать Бондарева. Это кому-то тогда было нужно.

– О войне… Было ли такое, чтобы в Союзе писателей обсуждался вопрос создания некоего эпичес­кого литературного произведения о Великой Отечественной? На уровне «Войны и мира» – ​чтобы охватывался весь советский период: от революции и до Великой Отечественной и вплоть до 1970-х годов.
– Нет, конечно. И не нужно было такое городить. Никто же не ставил задачу перед Толстым создать произведение о 1812 годе. Зачем? Это вынашивается гением, который рождается очень редко. Такая задача под силу высокоталантливому человеку. Но поставить задачу написать новую «Войну и мир»… Я не знаю, кто бы из наших литераторов смог взяться за осуществление такого замысла… Для этого надо быть человеком крайне само­влюблённым и самоуверенным. До болезни. Хотя, надо сказать, такие попытки фактически были.

– Чаковский? Гроссман?
– Гроссман – ​это другое… Но вот, например, был в Сибири такой писатель – ​Василий Соколов. Написал роман «Вторжение». Были ещё чьи-то попытки, но они не состоялись. Вы знаете, если бы такое планировалось, вынашивалось как акция, я бы сразу вспомнил.

– А что скажете про «Московскую сагу» Аксёнова?
– Ну, это пошла уже не литература, а чистая конъюнктура. Сделали из нее сериал

Аксёнов сам по себе – ​человек не без способностей. Когда вышли «Коллеги» и «Звёздный билет», я написал в «Литературку» хвалебную статью: дескать, появился писатель, который обратился к молодёжи и написал довольно-таки хорошие вещи. Потом пошли «Апельсины», «Ожог»… Но это я воспринимал уже как нечто заданное. А любая заданность в литературе – ​это всегда ужасно. «Вот я теперь напишу об этой великой несправедливости, через которую проходила страна…» – ​рассуждает автор и начинает… Понимаете, заданность не брезгует преувеличениями, клеветой. Совершенно не брезгует.

Юрий Бондарев, Расул Гамзатов и Василий Белов, 1992

Фото: Валентин Соболев/ТАСС

Есть изначальная установка, под которую выкручивают руки героям, событиям, правде. Вот у Гроссмана, например, «За правое дело». То, как там идут интеллектульные разговоры между интеллигенцией, более или менее интерес­но. Но только до тех пор, пока разговоры не касаются грубо политики… Когда он описывает бой на вокзале – ​это лучшая глава из всего романа. Очень хорошая, честная, мужественная. И вдруг дальше идут такие сопли… Этого я не могу понять, потому что Гроссман сам по себе писатель очень интересный. Я не отношу его к разряду тех писателей, которые метались, подписывали всякие письма и так далее. Он умеет владеть чувством, словом, фразой. Но вот когда вышла «Жизнь и судьба», я сразу обратил внимание, что пошла жуткая небрежность в языке. До этого язык был строгий. Может быть, что-то с ним произошло, может быть, голова… Чувствовалась школа, идущая от наших лучших прозаиков. Чувствуется, что он учился. А тут, стало быть, пошла стилистическая небрежность.

ВОЙНУ ЗАБЫТЬ НЕВОЗМОЖНО

– А как вам «В окопах Сталинграда»?
– Ну-у, это прекрасная вещь. Я Виктору (Некрасову. –  ​Ред.) всё прощаю. Он же был мой очень хороший товарищ. Вместе, как говорится, выпили немало чаю. И не одну ночь провели в разговорах. Когда он приезжал в Москву из Киева, мы всё время встречались.
– Считается, что этот его роман – ​настоящая окопная правда.
– Это абсолютная правда. И не просто окопная.

– Вы, как фронтовик, всё узнали?
– Абсолютно. Я люблю эту вещь. У меня придирок нет. Если идёт язык интеллигенции, то он такой и есть. А солдатский есть солдатский.

– Эта вещь в каком-то смысле документальная?
– Нет, конечно! Абсолютно художественная, в чём её и достоинство. Некрасов был образованным человеком, хотя не оканчивал никаких факультетов. Окончил только школу. Но зато прочитал всю библиотеку своего отца. У нас были блестящие отношения. Но то, что он стал писать там… У него не все удачные рассказы были. Но я ему это прощаю. Потому что даже в них он не изменил своей художественной высоте. В них не было какой-то грязи, полива истории.

– Ему там было не до высоты. Деньги надо было зарабатывать. Причём на той же «Свободе».
– Я думаю, годы взяли своё. И то, что слишком часто щёлкал себя по челюсти… Он очень много пил. И в Киеве у него жизнь была плохая: украинцы какие-то претензии к нему имели. Вообще, он не любил о себе говорить. Да мы с ним и о Сталинграде-то никогда не вспоминали. Дескать: «А вот ты помнишь?..» А вот с Гроссманом разговаривали… Он меня как-то на улице встретил после того, как были опубликованы мои «Последние залпы». Поздравил… А после мы с ним около какого-то газетного киоска встали и, наверное, ещё часа два проговорили… Он производил на меня впечатление человека умного. Критики преувеличили его грехи в связи с этим романом. Мы с ним о литературе говорили. Помню такое его замечание: «Вот у вас героиня очень привлекательная. А о женщине не надо так писать, чтобы она была в романе привлекательная. Получается излишне романтично-литературно». Я ему говорю: «Ну, видите ли, я вспоминаю всех наших великих героинь. Они всегда были прелестные. Толстой не пишет, что Наташа Ростова была красавицей, но ведь она была красавицей как человек. Если вспомнить её танец, если вспомнить её отношение, её искренность… Это совершенно другое дело, нежели просто сказать, какая красивая женщина».

– Часто войну вспоминаете?
– А её невозможно забыть. Ибо это была единственная война в истории человечества, которая спасла мир. Ибо на этой войне старшее поколение пережило молодое. А старшие не должны переживать младших. Никогда

Я бы не хотел сейчас говорить о людях, которые или по неосторожности, или, так сказать, по нелюбви к нашей победе высказывали мысли, что наш солдат не так уж хорош, что наши полководцы допускали ошибки. И это стоило огромных жертв. Я бы хотел сказать, что, работая над фильмом «Освобождение» дольше, чем шла сама война – ​то есть шесть лет, – ​нам с режиссёром Озеровым пришлось изучать архивы. Не только наши, но и немецкие.
Бывший генерал вермахта Блюментритт высказал удивительную фразу, которую у нас из-за патологической стеснительнос­ти почему-то не любят повторять: «Мы никогда не ожидали встретить такую Красную Армию. Мы поразились её стойкости. Ведь каждое сражение стоило нам пятидесяти процентов личного состава». Танкист один в дневнике своём писал: «Дания была завоёвана за одни сутки, Голландия – ​за пять дней, Бельгия – ​за девятнадцать, Франция – ​за шесть недель. Это для нашей армии было просто манёврами. А то, что мы встречаем здесь, это ужасно. И, наверное, я с вами, дорогие родители, уже больше не встречусь. Я свой танк чинил уже 4 раза…»

– Вы служили в противотанковых частях.
– Я на фронте всё время был противотанкистом. А в Сталинград попал в качестве старшего сержанта. Командовал миномётами. У меня было отделение. Это описано у меня не в одном романе. Когда мы Вторую гвардейскую армию Малиновского из-под Тамбова перебросили в Сталинград, я уже на позициях увидел неисчислимое количество вот этих 76-мм орудий. Они до конца войны играли свою блестящую роль при стрельбе по танкам. Я влюблён в это орудие. Знаете, что такое подбить танк? Это дальность 800 метров прямого выстрела, прицел 12… Если дашь чуть-чуть смещение,  ​танк есть, а тебя нет. Если смещения нет – ​ты есть, но нет танка.

– Вам и Константину Симонову, как никому из советских писателей, повезло в отношениях с нашими военачальниками.
– Высший эшелон я познал уже в Москве. Я два раза встречался с Рокоссовским. Дваж­ды с Коневым. С Москаленко – ​уже не помню, сколько раз. С Батовым… Интереснейший генерал. С Жуковым я встречался раз пять. И всем задавал вопросы почти провокационные. «Почему всё так произошло?» – ​спрашивал я про сорок первый год. «Почему в отношении Западного фронта мы допустили такое с Павловым?» И Жуков мне объяснял. Я спрашивал его о Сталине.

Интересовался его характером, его походкой, как он ест, как он курит. Как он пьёт своё любимое «Киндзмараули». Меня интересовали его человеческие черты. А что ещё должно интересовать писателя? Ну, выиграл сражение, мы знаем, как. Но что он представляет собой как человек? Так я расспрашивал каждого генерала. Спрашивал даже: любите ли вы свою жену? Мне как писателю было позволено задавать вопросы, которые могут показаться нетактичными, но для меня важными.

Нет ничего важнее и таинственнее, чем сама жизнь. И полюбить жизнь – значит, что нужно отрицать страх, ненависть. И стремиться к объединению людей. Литература является, в конце концов, поиском смысла жизни. А война – ​это вещь такая, когда победа забывается быстро. Потому что вслед за одной победой приходит другая, а за ней – ​следующая. А до следующей ты, может быть, и не дойдёшь.

Этот вопрос – ​о смысле жизни – ​я тоже задавал генералам. Один ответ был такой: если бы у меня не было смысла жизни, я бы к правому виску поднёс пистолет. И, знаете, мне такая честность очень понравилась…

Записал Юрий Панков